Великая княгиня
Шрифт:
…Радость возвращения на любимую родину утопил Константин в суете налаживания быта. Разом свалилось столько мелких забот и огорчений, коих за все двадцать лет жизни на Руси не ведал. Если бы не преданный Пантелеймон, не было бы и по сей день у игумена ни уютного дома, ни сытого стола, ни уважения соседей и многого другого. Всё это удивительно споро обустроил верный сопутник и преданный слуга. Освободил Пантелеймон душу игумена для главного – общения с людьми, близкими и необходимыми. А таких в царственном граде оказалось не так просто сыскать. Слишком молодым, с ученической скамьи, забрал его митрополит Михаил и увёз на Русь.
За долгое время отсутствия умерли родители, вымерла небольшая родня, не просто оказалось найти давних знакомых… Да и родной город оказался совсем не таким, каким виделся издалече. Не узнавал града Константин. И не потому, что стал он куда громаднее прежнего, ещё более значимым и красивым,
3.
Удивительно русской была ипостась князя Юрия Владимировича Долгорукого. Наделил его Господь всеми без исключения чертами национального характера, да так, что каждая из них вдруг становилась главной, не просто затмевая другие, но уничтожая их. Бывал князь кроток и богомолен, бывал ожесточён и безбожен, умён и прозорлив, упрям и бездумно глуп. Бывал воительно-мудрым – истинный полководец, храбрец из храбрецов, истовый герой, – и празднующим труса. Хитрый донельзя и рубаха-парень, бессребреник и скряга, скорбящий над каждой утерянной малой резанью… Разрушителем был князь, но и созидателем отменным. Со смерти брата, Мстислава Великого, владела Юрием одна всепоглощающая страсть – получить великое княжение и обустроить Русь, как обустраивал её и как владел ею батюшка Владимир Всеволодович Мономах. Думал о том глубоко и скрытно, когда сидел на киевском столе старший брат Ярополк, подбивал братию тайно и явно скинуть с великого княжения Всеволода Ольговича, но и дружил с ним порою крепко. И всё это долгое время жаждал власти над всею Русью, и не просто жаждал, но знал точно, как обустроить мир русский, как изначальную – оукраинную – Русь объединить и помирить с родственными и не родственными, молодыми и древними племенами. Он уже и творил сие в Руси Залесской Суздальской – строил новые города, призывая из далёкого зарубежья и со всех княжеств умельцев и дельцов, не страшащихся перемены мест, умеющих в любой, даже неприютной веси свить доброе нерушимое гнездо, усвоить свычаи и обычаи русичей, их мову, поверить в Бога и стать самым что ни на есть единым народом. А как держать этот народ в любви друг к другу и князю – отцу для всех единому, как было при батюшке Мономахе, – того он пока понять не мог, до ломоты сокрушая в думах голову. И дабы вовсе не потерять её, буйную, в тяжких этих думах, как истинно русский человек, пускался во все тяжкие, искренне исповедуя изречённое Мономахом: «Питие на Руси веселие есть!» Веровал истово Долгорукий: «В веселии широком широка и душа, и мысли, и всё подвластно собравшимся за доброй братиной, и каждый другому брат, и все – одна родова – могута Руси». Не знал князь во всю жизнь жестокого похмелья, не терпел, коли замечал в других неискренность веселья, считая не чем иным, как скрытым предательством заединного братства.
Бесстрашно и весело торил нелёгкую дорогу Юрий к великому столу. Вышел и летами, и опытом, и славным княжением суздальским в первейшие князья. Всего шажок остался до заветной цели, когда поял Бог великого князя киевского Всеволода Ольговича. Вот он, стол, – его, Юрьево, место. И вдруг известие: отдал Всеволод правление брату Игорю. На Игоря Юрий не пошёл. Но когда подло предали того, когда язвил его и ял неукоротный племянник Изяслав, кинулся с радостью и откровенным весельем в борьбу ратную, позвав с собою Святослава Ольговича верного и двух неверных Давыдовичей черниговских.
Чего только не было за эти четыре лета! И крови, и туги под горло, и малых и больших измен без числа. Он изменял, и ему изменяли, и только Святослав Ольгович был всегда рядом, всегда в подмоге и во спасении – собинный друг и брат.
И сел наконец-то на высокий киевский стол Юрий Владимирович, князь Долгорукий!
После широкого свадебного разгула – как ему не быть: сразу двух дочерей отдал замуж! – помалу утих в веселье необузданном, глянул на стольный город трезвыми очами. Тих боярский Киев (когда и боярским стал, не заметили) в ожидании, что теперь будет. Юрий всё боярство без разбору, кто ему кланялся, призывая на княжение (а иных и не было), всех, кто тайно крепил в себе к нему вражду, позвал на свадебные пиры. Пил с каждым без пригляда, без пригляда и челомкался со многими. Только теперь по уму и осмотрелся вокруг. Оказалось, куда как мало из заглавных бояр ушло с Изяславом. И даже верный и давний сподручник Мстислава Великого, и Ярополка, и Всеволода Ольговича, и Игоря, близняк Изяслава, во всём Киеве первейший из первых боярин Улеб тут. В пиру, помнится, подошёл впервой к Юрию с полнёхоньким кубком горького мёда. Ниже низкого поклонился, в самые мыски княжеских сапог, выпрямился, чуть ли не на голову выше князя, телом обильный, но и рыхлый уже, с прядями седыми в волосах, с нитями белыми в бороде. Юрий и хмельной глазом доглядлив – усмотрел: закрашивает седины боярин, не желает быть седовласым. Смешным показалось такое – любой на Руси жаднит мудрых седин. Но спросил о другом, и серьёзно:
– Слыхивал, что служил ты ретиво противнику моему и был для него первейший советчик! С чем ко мне пришёл?
Улеб улыбнулся открыто, не отвёл прочь очей:
– Я, великий князь Юрий Владимирович, всю свою жизнь токмо Руси Святой служу и Киеву стольному. С тем и к тебе пришёл!
Юрий хохотнул по-пьяному и вдруг обнял боярина, челомкнул в самые губы, разрешил:
– Служи, боярин, Руси! То мне любо! – и кубком обменялся с Улебом. Сказал душевно: – Будь ко мне в любви, Жидиславе!
Нынче позвал боярина в думную. Не к столу позвал – к беседе. Спросил впряка, подивившись не токмо преданному, но любовью обильному взгляду боярина:
– Скольким ты князьям служил верою и правдою, Улебе?
Тот ответил не мешкая:
– Всем. За каждым из них, как за тобою ныне, Русь стояла, а для неё главное – Вера и Правда. Верой и правдой служил и служить буду Руси. И тебе, великий князь!
Никак не мог уяснить Долгорукий вроде бы не витиеватую речь боярина, но и зело не простую, как бы даже сокровенную. Но не захотелось вникать в сказанное. Спросил для себя неожиданное:
– И мне готов служить верой и правдой?
Тот ответил:
– Готов! Вот те крест! – и поцеловал лежащий на аналое крест.
…Жарким выдалось в Киеве лето, жарким, но тихим и не в меру ленивым. Словно бы в полусне жили люди, как бы даже в неохотку, но и в ожидании чего-то им необходимого. Спроси, чего, – и не ответит никто. Вполголоса говорил Киев, вполглаза смотрел, вполуха слушал. И сонь эта тяжко навалилась на деятельного, всегда живого князя Юрия. Ни он Киеву, ни Киев ему. Так и жили порознь – великий град и князь великий. Неохотно села по стогнам киевским дружина Юрьева, не спешили обживаться тут близкие люди, не желали ни чинов, ни должностей.
Юрий ругал их:
– Вы что в полужопу сидите?!.
Но и сам редко садился в великокняжеское кресло. Стоило ли из-за такой вот полужизни, полусна многие годы добиваться киевского стола?!
Но к осени ожил князь, донесли ему, что племянничек Изяслав Мстиславич послал в угры младшего из Мстиславичей – Володеньку, тому тесть король Гиза. Зачем послал, ясно – дабы просить в помощь войско. Ну что же, хочет войны племяш, её и получит. И у Долгорукого есть, у кого помочь попросить – у родного сватушки Владимира Галицкого. Послан из Киева в Галич нарочный. Ожил великий князь в предчувствии желанных лихих разборок, скорой и окончательной победы над всеми недругами – старейшим братом своим Вячеславом, родными племянниками и иже с ними. Однако собирать войско не торопился, а ударился в веселье великое не токмо с дружиной, но и с боярством киевским, с попами тож… И пошло-поехало, зазвенели гусельки, загудели гудочки, смотроки-бояны завели в перепев хвалы князю, полилось вино рекой. И в том лихом загуле два вождя: сам князь киевский и первейший стольного града боярин – Улеб. Питие на Руси веселие есть! Но каждый из двух свою песню ладит. Юрий трубным гласом, до красноты лица орёт любимую: «Как за дубом рубежным, рубежным…» А Улеб – тайное, никем не слышимое: «Спеши, князь Изяслав, к Киеву. Не хотим Юрия!»
Но прежде чем отослать с этим сына Бориса, наказал строго: «В Киев не возвращайся, беги в Белгород к Андрею Юрьевичу и будь с ним другом. Пущай батюшка Юрий Владимирович и сынок его верят: не враги мы им!»
На рысях с десятью тысячами отборных воинов-угров прискакал к брату Изяславу пасынок убиенного князя Игоря – Владимир Мстиславич. А из Галича шло великое войско в помощь Юрию.
В Киеве лилось вино рекою, звенели гусли, надували щёки гудошники, пели славы вещие бояны…
Борис Жидиславич мчал к Изяславу в град Владимир южный коней не щадя, поспел аккурат к моменту, когда входили в город десять тысяч отборных венгерских конников, а с ними полк Владимира Мстиславича. Изяславу двойная радость – доглядчик из Киева и войско венгерское.