Великая княгиня
Шрифт:
Много чего ожидал от своего любимца Владимир Давыдович, многое порою нежданного слышал, но такая речь возмутила до глубины душевной. Особливо упомянутый им всуе Игорь… Весь Чернигов, все они, и Азарий тож, видели свершившееся чудо в Спасовом храме менее чем год назад. Сам Господь указал на страстотерпца благоверного, Сам принял его в чертоги свои. Не оправдывал грешных, но прославил Игоря, безвинно убиенного, жаждущего при жизни только мира на земле Русской. Отрицать всуе деяние Господне – не грех ли великий?!
Не передохнув, выпалил свой гнев Владимир Давыдович:
– Воеводе должно не речь в назидание князьями держать, а токмо меч боевой пред полком. Оставь дерзость для боя! Готовь помочи боевые и марш скорым походом к Юрьеву Городцу!
Не ведал Азарий, что его дерзкое слово, только оно, подвигло князя встать на сторону Долгорукого.
Юрьеву страсть сесть на великий стол оправдать можно, во всей своей неистовости печётся Долгорукий о Руси, Изяслав же – только о своей власти.
Святослав Ольгович сказал Азарию, поборов в себе внезапную ярость:
– Учёбно говоришь, воевода! Но молвишь так потому, что вся твоя родова киевская не Русской земле служит, а себялюбцу князю Изяславу… Сказано: не служи двум господам!..
Азарий дерзнул ответить:
– У меня господин один – князь черниговский Владимир Давыдович. Ему служу всей честью и плотью, за него любую смерть приму…
Князь Владимир проводил преданного раба тёплым взглядом и уж совсем по-иному молвил:
– Ступай, сыне, готовь войско к походу…
Уже из-за порога вмельк обратил взор Азарий на Святослава. Был взор тот полон ярости, презрения и неудержимой ненависти. Когда глядят так на князей воеводы, совершается непоправимое, жестокое и самое подлое в воинском братстве…
Случиться тому в пятницу Светлой седмицы. А допреж того – во вторник Страстной седмицы, в год 1151 от рождества Христова – в Новгороде Северском родила Петриловна сына, названного отцом ещё до рождения Игорем. Но не ведал о том Святослав Ольгович, поражённый открытой ненавистью черниговского тысяцкого Азария Чудина. С чего бы так ненавистен тому новгород-северский князь?!
3.
Великий князь Вячеслав Владимирович, неожиданно обласканный племянником Изяславом Мстиславичем и посаженный на стол киевский, чувствовал себя на Ярославовом дворе неуютно. Сколько раз приходил он в Киев после смерти брата Мстислава Великого – уже и считать забыл, и каждый раз лишали его законного места.
Вячеслав был вторым сыном Мономаха после Мстислава, и по смерти брата должен был получить великий киевский стол. Но брат завещал княжение Ярополку, того же и кияне хотели. Однако Вячеслав Владимирович не преминул тогда хоть денёк один, но посидеть на высоком столе. Умер Ярополк – Вячеслав тут как тут, в Киеве. На этот раз кияне отнеслись к старейшему сыну Мономаха благосклонно, встретили с митрополитом и всем православным клиром. Но недолго было и это княжение – пришёл Всеволод Ольгович с великим войском. Дружина и бояре киевские советовали Вячеславу боем отогнать Ольговича, однако строптивые кияне возмутились зело, не желая битвы. И Вячеслав Владимирович, встав к писчей столешнице, собственноручно написал грамотку Всеволоду. Был он большой искусник в слове, собственноручно творя любое письмо. Написал: «Я, старейший из вас, сел в Киеве опосля братьев моих Мстислава и Ярополка по заветам отцов наших. Но аще ты восхотел зело стола сего, покинув свою отчину, пущай по-твоему будет. И что моё есть, твоим станет! Бери! Только отыди от стен киевских к Вышгороду, а я уйду на прежнюю мою волость». Так и случилось: Вячеслав ушёл в Туров, Всеволод сел в Киеве.
И Всеволода Бог поял, но прежде того даден им Киев Игорю. И первым, кто пришёл тогда к новому великому князю, был Вячеслав Владимирович. Не пошёл на Гору, но сел на Подоле в боярском старейшем дворе рода Чудина. Оттуда писал грамотку Игорю: «Брате, ты есть во многом меня моложе, а по завету отцов наших стол великий должен принадлежать старейшему из князей. Я нынче самый старый из вас, и в роду Мономаха, отца всей Русской земли, старее меня нету. Своё право быть после старшего брата моего Мстислава отдал я по согласию Ярополку. А когда Ярополка Бог поял, то Киев перешёл ко мне по праву, но пришёл твой брат, покинув отчину свою, и хотел силою согнать меня прочь. Не желая пролития крови христианской, отдал я княжение брату твоему Всеволоду с миром. И вот ты, против моих лет летами младый, пришёл на стол отца моего. Как нам с тобою быть, сыне Игорю?» Игорь не стал писать Вячеславу, но сам приехал на Чудин двор, сказал просто: «Пойди, отче, на Ярославов двор, живи в нём по праву. Хочу созвать всех князей русских на съём. Обща и решим, кому княжить на великой Киевской Руси. У меня нынче один досуг – умирить всих князей русских».
Вячеслав чиниться не стал, переехал тихо на Ярославов двор, но на стол великий садиться не стал. И верно! Не успел Игорь собрать на съём князей удельных, как пришёл, вроде бы на замирение, но с войском Изяслав Мстиславич. Вячеслав считал, что вот оно, начало мира общего, но обманули Игоря бояре киевские, подвели под Изяславовы стрелы. А до того присылал Изяслав к Вячеславу Владимировичу послов: «Для тебя, дядя, на любом съёме, в любом заделье, хуч и в боевом, для тебя буду великий стол добывать». Уязвил и ял Игоря Изяслав, кинул в тайный поруб и сам сел в Киеве, а старейшего князя прочь отослал. Обидел зело! А нынче осыпал почестями и вправду добыл стол для него. Но неуютно Вячеславу Владимировичу на Ярославовом дворе. И летом в тепле неуютно было, а паче зимою, когда лютым холодом понесло с Днепра на Гору. Мёрзнет великий князь в великокняжеских палатах. Приказал пошибче топить, не жалея ольховых дров. В ложнице не продохнуть, а он и там мёрзнет. В гриднице сидит в лисьей шубе, в собольей шапке. С бояр и дружины пот ручьями льёт, а он мёрзнет. И чего добивался всю жизнь? Чего жаждал? Этого ли холода?!
Сызмальства был слаб здоровьем второй сын Мономаха. Хворал часто, подолгу лежал в постелях. Поздно посему взят из материнских покоев на княжеские постеги – о двенадцати лет, когда за иных княжичей уже и сватают жён. Лишние годы под крылом материнским не шибко обогатили здоровьем княжича, но зело – учением. Мальчик рано освоил науку письма, пристрастился к чтению. К девяти летам, кажись, все богословские книги знал чуть ли не наизусть и все церковные уставы. Но молитвенником не стал. Всей тщедушной плотью тянулся к миру, посему и книги богословские заместились мирскими. Многоумен слабенький телом мальчик, но сего никому не показывал, не являл раннюю мудрость ни тогда, ни после и ни теперь. К хворости его привыкли в семье, даже мать. Считали – не жилец. А оно вон как получилось: братья, кто моложе его, померли, окромя Юрия. Семьдесят пятый годок разменял Вячеслав! Так долго на Руси князья не живут! А был ли он князем? Был! И смоленским, и туровским, и переяславским, в Вышгороде сидел на уделе, в Перемышле… Жил для людей, во благо им, тихий, сговорчивый, но вечно гонимый. Рассудительный и умный зело, таких князей на Руси не любят…
Зима шла к концу, и тихо было по всей Руси. Близняки и бояре убеждали Вячеслава: тишь на Руси – благодаря его великому княжению. Он, старейший в мудрости своей, – всем пример и укор всем на каждую котору, на каждый раздор. Но он-то знал, врут льстивые. Такое затишье в мире божьем бывает только перед страшной бурей, а на Русской земле – перед кровопролитием великим. Не хотел Вячеслав кровопролития, всей душой не хотел. Но что стоит одно только хотение, одна только тихая душа против копийного скрежета, против урагана стрел и блеска боевых топоров?! Может ли душа миротворца умирить смятенные души грешных?! Понимал – не может. И было холодно ему уже не в душно натопленной ложнице, не в тёплой надышливой гриднице, не в Ярославовых палатах, но в самом себе было холодно. Много, ох как много знал князь и ведал, как был научен всем наукам, как хотел всю свою разумную жизнь примером для других сделать, потому и желал стола киевского, чтобы сказать людям всё, о чём знал, что предвидел, о чём мог предостеречь не токмо братию, но и всю землю Русскую, и тем осчастливить всех. И вот при великом княжении он – говори, наставляй на добро Русь! Но замерзает слово на устах. Мёрзнет, замерзает и сам Вячеслав Владимирович!
Не единым словом жив человек, но делом и словом, словом и делом! Когда не в руках великого князя дело, тогда и самое верное, самое мудрое слово не поможет!..
И словно бы расслышав тяжкие раздумья Вячеслава Владимировича, первейший из бояр, Улеб, сказал сокровенное:
– Позови, великий князь, в Киев Изяслава Мстиславича, будет тебе сыном. Седин твоих для, старшинства твоего мудрого для, ради твоего великокняжеского дела зови в Киев Изяслава Мстиславича!..
А с южных пределов весело катила весна теплом гружёные обозы. Потеплело и на душе Вячеслава Владимировича. Греясь пока ещё на зимнем солнышке на высоких сенях, задумал написать грамотку племяннику Изяславу Мстиславичу. Шёл лёгким, совсем не старческим шагом к столешнице, вышёптывая грамотку от всего сердца. И первыми словами в ней были: «Приди ко мне в Киев, сыне…»