Великая Отечественная война в современной историографии
Шрифт:
Миф о блокаде наложился на довоенный миф о Петербурге – Ленинграде, уходящий своими корнями в интеллектуальную жизнь XIX в. К началу Второй мировой город уже был довольно густо населен «призраками», если использовать метафору, предложенную Б. Лэддом применительно к Берлину, т.е. хорошо известными большинству его жителей историческими и мифологическими ассоциациями, связанными с различными местами и объектами на его территории. Автор использует также свой собственный термин «город памяти», имея в виду воображаемую реальность, которая для жителей города нередко оказывается едва ли не более «настоящей», чем сам город. Драма блокады привела к тому, что вместе с новыми воспоминаниями появились и новые «призраки». Их взаимодействие с более старой питерской
Традиция увековечивания памяти о крупных исторических событиях, причем не только на уровне памятников, но и на уровне персональных дневников и воспоминаний, к началу войны также успела уже довольно прочно укорениться в советском обществе. Масштабные проекты по сбору таких воспоминаний осуществлялись, в частности, вскоре после революции и в период индустриализации. Поэтому третью тему книги составляют «монументы», которые автор понимает в расширительном смысле, включая в это понятие не только собственно памятники, но и «фильмы, фотоальбомы, юбилейные торжества, архивы, музеи, поэтические сборники и устную историю. Это широкое определение имеет то преимущество, что позволяет поставить вместе простой фотоальбом, сделанный школьниками, пережившими блокаду, и Монумент героическим защитникам Ленинграда с его 48-метровым обелиском. В обоих, разными путями и в разной степени, совмещаются и взаимодействуют личные истории и публичные мифы» (3, с. 17).
Исследование охватывает период с 1941 по 1995 г., т.е. с начала войны до первых лет после распада СССР. Структура книги выстроена по проблемно-хронологическому принципу и включает восемь тематических глав, объединенных в три части. В первой части (три главы) рассматриваются довоенные традиции и первые попытки увековечить память о блокаде, предпринятые непосредственно во время войны. Вторая часть посвящена послевоенной реконструкции Ленинграда, попыткам сталинского руководства предать забвению память о блокаде и возвращению этой памяти в публичную сферу в виде новых монументов и вновь изданных мемуаров в 1960–1970-е годы. Третья часть (две главы) охватывает позднесоветский период вплоть до переименования Ленинграда в Санкт-Петербург. В завершающем книгу эпилоге описывается бытование воспоминаний о блокаде в постсоветской культуре и политической практике. Киршенбаум отмечает, что описанный ею образ блокады Ленинграда, с его сложным взаимодействием государственного и частного, продолжил свое существование и после того, как Советский Союз ушел в небытие. Цель ее исследования заключается, таким образом, в том, чтобы «объяснить, как история героического Ленинграда легитимировала, пережила и в конце концов развенчала советское государство» (3, с. 17).
Миф о Петербурге формировался еще в имперский период. Среди прочего он включал в себя идеи об угрозе тяжелых испытаний (разливы Невы, суровые зимы и т.д.; наводнение 1924 г. частью питерцев воспринималось как своеобразное «наказание» за переименование города в Ленинград) и даже апокалиптические предчувствия (легендарное проклятие-пророчество царицы Евдокии, первой жены Петра I, о том, что «Петербургу пусту быти»), но главное – убежденность в историческом значении этого города, и как следствие – интерес к истории и готовность использовать опыт прошлого. Уже во время войны современники отмечали распространившееся среди ленинградцев увлечение литературой исторического характера (наибольшей популярностью пользовался роман «Война и мир») как попытку найти в прошлом хоть какие-то параллели происходящим событиям. Исторический опыт имел и чисто практическое значение: известны случаи, когда люди в первые месяцы войны пытались целенаправленно запасаться сухарями и другими нескоропортящимися продуктами, а также вещами, пригодными для обмена, памятуя о суровой и голодной зиме 1918– 1919 гг. и опасаясь, что нечто подобное может повториться снова.
Выступление Молотова по радио 22 июня 1941 г. многими ленинградцами, как и их согражданами в других частях СССР, воспринималось как водораздел, поворотный
Именно в этот период в официальной пропаганде начал формироваться образ Ленинграда как города-крепости, героически отражающего атаки врага. Автор отмечает, что целью этой пропаганды было не только мобилизовать население для продолжения борьбы, но и скрыть упущения властей, которые не сумели ни организовать своевременную эвакуацию мирных граждан, ни обеспечить город необходимыми запасами продовольствия для длительной осады. Тем не менее уже на данном этапе пропаганда находила своеобразный отклик среди значительной части питерцев, поскольку позволяла вписать судьбу города и свою собственную в более широкий контекст, доказывая тем самым, что жертвы, понесенные Ленинградом и его жителями, не напрасны. Этому способствовало и то, что для патриотической пропаганды времен войны был характерен особенно сильный акцент на широком толковании понятия родины, в которое включалась не только страна в целом, но и родной город, дом, семья.
В конце осени, когда массированные бомбежки и артиллерийские обстрелы прекратились и главной причиной жертв стал голод, тон пропаганды изменился. Прямых разговоров о голоде и связанных с ним преступлениях цензура не допускала, вместо этого основной упор был сделан на необходимости сохранить человеческое достоинство в условиях даже самых тяжелых испытаний. Город теперь изображался как оплот цивилизации в борьбе против нацистских варваров, защищающий не только Советский Союз, но и человечество в целом (аналогичный мотив присутствовал и в западной пропаганде). Этот посыл также оказался востребованным простыми ленинградцами, несмотря даже на то, что их собственный опыт во многом резко контрастировал с тем, как блокада описывалась на радио и в газетах.
Весной 1942 г. доминирующим мотивом в пропаганде стал образ весны как начала новой жизни, освобождения от зимы вообще и от ужасов голодной зимы 1941–1942 гг. в частности. Такое описание ситуации в городе снова оказалось довольно упрощенным; полностью игнорировалось, к примеру, то обстоятельство, что увеличение норм выдачи продовольствия хотя объективно и улучшило положение горожан, но на субъективном уровне переживалось часто довольно тяжело, поскольку даже новые увеличенные нормы оставались недостаточными. Тем не менее наступление весны действительно вселяло надежду, и это также было важно для измученных голодом и морозами ленинградцев.
Подобное осмысление места и роли Ленинграда в войне порождало острое ощущение собственной сопричастности происходящему в мире, личного участия в истории. Это чувство усиливалось и непосредственным опытом жизни в осажденном городе: автор приводит примеры того, как вид полуразрушенных снарядами и бомбами жилых домов с открытыми для постороннего наблюдателя остатками внутренней обстановки создавал впечатление о стирании границы между публичным и частным, а значит, и между личным и историческим. Как следствие, первые попытки увековечить блокадный опыт были предприняты еще во время самой блокады – в дневниках, рисунках, стихах, «Ленинградской симфонии» Шостаковича, наконец, в первых выставках, посвященных героизму защитников Северной столицы. Последние, будучи публичными мероприятиями, тем не менее воплощали не только официальный образ сражающегося города, но и опыт простых граждан: на выставках экспонировались дневники, личные вещи, предметы быта, даже ноябрьский паек 1941 г. для неработающих (125 г хлеба в день). Взаимодействие мифа и памяти, таким образом, снова приняло форму синтеза.
Конец ознакомительного фрагмента.