Велики амбиции, да мала амуниция
Шрифт:
– Бог с вами! – Вигель встревожено поднялся. – Успокойтесь, Антон Сергеевич! Откуда столь страшные мысли?
– Сам не знаю, Пётр Андреевич. Только чувствую-с… И никто-с меня не разубедит: чтобы дуб огромный не обрушился на землю, нужно без жалости уничтожать червей, что копошатся у корней его. А мы их жалеем-с… Из гуманизма-с! А весь этот гуманизм есть клевета-с! Это слабость и страх… И ничего больше… Ничего нет дурного, если ради благополучия целого мира уничтожить несколько тысяч негодяев, которые ему мешают… Только польза-с! Вы не будете возражать,
– Конечно, конечно, идите. А всего лучше идите прямо домой. У вас, кажется, небольшая лихорадка… В конце концов, вы и впрямь второй день за меня отдуваетесь… Идите, а я уж справлюсь один.
– Благодарю вас… Это всё болесть моя… Бывает, что находит… Не обращайте внимания… Я думаю-с, посетителей сегодня уже немного-с будет…
– Я тоже так полагаю. Я всех запишу: дело нехитрое… Ступайте!
– Прощевайте-с, Пётр Андреевич! – Любовицкий накинул шинель и, пошатываясь, вышел из кабинета.
Вигель посмотрел ему вслед и подумал: «Дай ему волю, так всех бы, пожалуй, перевешал да на вечную каторгу отправил… Странный человек! Интересно, как же он может восхищаться нашей литературой, когда она в один голос проповедует гуманизм? Наверно, это от болезни он таков… Но дело на зубок знает… А я, лапоть, два дня только своё горе переживал… Хорош помощник следователя! Стыд да и только…»
В дверь постучали, и в кабинет вошёл мужчина средних лет, пугливо озираясь.
– Вы за закладом? – спросил Вигель.
– Так точно, ваше благородие! Цепочку золотую с крестом возвернуть желаю.
– Как же вы крест-то заложили?
– Долбанувши был, похмелиться… По пьяному делу… Вот…
– Фамилия, имя… – Петр Андреевич пересел за стол Любовицкого и принялся записывать…
День прошёл быстро. Проводив последнего посетителя, Пётр Андреевич убрал бумаги и взглянул на часы. Было уже поздно, но идти домой не хотелось. Прошлую ночь Вигель провёл в кабинете. Однако, проводить здесь каждую ночь было неудобно. Идти напрашиваться на ночлег было не к кому, да и не хотелось никому ничего объяснять.
Дверь тихо открылась, и в кабинет вошёл Николай Степанович.
– Вы всё ещё здесь? – улыбнулся он. – А где же Антон Сергеевич?
– Он дурно почувствовал себя и ушёл несколько раньше, – ответил Вигель.
– Да… у него бывают какие-то странные припадки. Вообще, он очень сложный человек. Ему, должно быть, весьма неприятно жить.
– Он говорил мне нынче, что гуманизм вреден, что следует выжигать калёным железом всех тех, кого теперь из гуманизма жалеют, чтобы они не уничтожили потом тех, кто из этого гуманизма сохранил им жизнь… Что-то в этом роде. Он с таким убеждением это говорил! Со страстью даже! Признаться, напугал он меня несколько этими рассуждениями…
– Мне приходилось слышать эту его теорию. Любовицкий – неглупый человек… Резон в его словах есть… Но я, в принципе, не люблю всяческих теорий, – Немировский поморщился. – Беда нам от теоретиков. Все-то всё знают, все-то трактаты да статьи пишут. О справедливости. А кто сказал, что в этом мире вообще может быть справедливость? Разве же люди праведны? Нет-с! А откуда ж тогда взяться справедливости? Я так полагаю, милый Пётр Андреевич, давать законы – дело власти. Судить – дело судей. А наше с вами дело, руководствуясь законами и совестью, ловить тех, кто пределы дозволенного преступает. И не допускать в этом важнейшем деле ошибок. Мы с вами практики, а не теоретики. А теории пусть себе пишут другие. Каждый должен заниматься своим делом. А у нас нынче каждый мнит себя специалистом в любой области. Беда! А что, Пётр Андреевич, много ли осталось у вас закладов?
– Пока порядочно. Сегодня мало приходили.
– Любовицкий, когда мы сегодня столкнулись с ним поутру, говорил мне, что вы работаете, не щадя себя. Очень ревностно.
– Он сказал вам так? – поразился Вигель, краснея. – Боюсь, это не так… И Антон Сергеевич работал пуще и лучше моего…
– Скажите, любезный друг, вы и сегодня собираетесь спать в кабинете? Ведь это же так неудобно. Признайтесь, что вы не спали сегодняшнюю ночь. Вон, какие глаза у вас усталые. А под ними тени. Куда ж такие дела годятся? Вот что, я пригласил сегодня Василь Васильича отужинать у себя. Приглашаю и вас также.
– Благодарю вас, Николай Степанович, но удобно ли? – немного смутился Вигель.
– Удобно! – улыбнулся Немировский, потрепав молодого коллегу по плечу. – Тем более, что нам есть, что обсудить. Так что собирайтесь, милый Пётр Андреевич, и поедем ко мне. Познакомитесь с моей сестрой, Анной Степановной. Собирайтесь же. Или вы хотите нанести мне оскорбление?
Лучистые глаза и ласковая улыбка Николая Степановича подействовали на Вигеля успокаивающе, и уже вскоре они вместе ехали по Тверской к дому, где жил Немировский.
***
– Сошёлся! Сошёлся! – радостно воскликнула Анна Степановна Кумарина, положив последнюю карту в любимом пасьянсе «Восемь королей», и захлопала в ладоши.
– Сколько радости-то! – улыбнулась сидевшая неподалёку экономка, не поднимая глаз от вязания. – Эх, барыня, нонеча пост на дворе, а вы всё-то карты раскладываете… А я с утреца к мощам сходила, что намедни в Москву-матушку доставили. Народу, народу! Всем-то к благодати приложиться охота. Вы бы тоже сходили. Авось, ваш ревматизм бы не стал вас мучить так.
– Соня! Слушаю я тебя и диву даюсь: ты же ещё вечор гадала мне! В пост-то!
– Так то вы меня просили потешить вас. Я и потешила! – насупилась Соня. – Я нонече, когда из церкви шла, так странника встретила. Сказывал, будто на Святой земле был. Так чудно говорил – заслушаешься!
– А ты уши-то и развесила, – вздохнула Кумарина. – Теперь у нас чуть не каждый из Святой земли паломник. И то сказать: за такие-то бранделясы люди и платят…
– Скверно вы о людях думаете, барыня, – покачала головой Соня. – Нехорошо это.