Велики амбиции, да мала амуниция

Семёнова Елена Владимировна

– Я, Пётр Андреевич, всех женщин люблю! – рассмеялся Василь Васильич. – У меня сердце – широкое! Не могу любить – одну. Ведь тогда придётся обидеть остальных! А я не хочу их обижать!

– И они вам это прощают?

– Что, собственно? Я не обманул ни одной женщины за всю жизнь, потому что ни одной ничего не обещал. Вдобавок, я предпочитаю иметь дело с замужними. С ними меньше хлопот.

– Меньше? – удивился Вигель. – А мужья? Вот, наш убитый ростовщик тоже дело с замужними имел…

– Так убили-то его из-за денег. Нет, разумеется, у всего есть свои плюсы и минусы. Но соблазнять

наивных девиц и бросать их потом – это уж свинство. А так связывать себя веригами брака я желания не имею, то остаются опытные дамы, большинство из которых уже чьи-то жёны.

– А вы циник, Василь Васильич, – заметил Пётр Андреевич.

– Поработаете с моё, тоже циником станете, – вздохнул Романенко.

– Однако, это ведь прелюбодейство, грех…

– Не спорю… Грешен и окаянен аз! Но что ж поделать?

Подали горячие калачи и корнбиф.

– Вот, попробуйте, – сказал Василь Васильич. – Ничего вкуснее на свете нет. Ничего-ничего, любезный Пётр Андреич… Нельзя позволять женщинам иметь над собой слишком большую власть, занимать слишком большое место в нашей жизни. Это вредно сказывается на рассудке, а в нашем деле незамутнённый ничем рассудок превыше всего. Сыщик, погружённый в чувственные переживания, не может полностью отдаться делу, и дело страдает. Это очень скверно.

– Мне уже проповедовал об этом господин Любовицкий.

– Любовицкий – самовлюблённый болван, одержимый графоманией. Ничего путного он вам ни сказать, ни посоветовать не мог, – заявил Романенко. – А я скажу! В жизни огромная масса приятных вещей, и им нужно отдавать должное для поддержания духа и сил!

– А я вас, Василь Васильич, трудоголиком считал.

– Это не мешает мне иногда вкушать радости жизни. Вот, сейчас я сижу в замечательном заведении, пью водку, ем калач. Потом мы с вами пойдём в Ламакинские бани, где нас отпарят, после чего вы будете, как новенький. А после… Впрочем, после это уж неважно. И разве плохо? Великолепно же!

Вигель опрокинул очередную рюмку водки:

– Хороший вы человек, Василь Васильич…

– По-моему, вам водки достаточно, – решил Романенко, внимательно поглядев на друга. – Вас уж развезло. Давайте по последней и отправимся в баню.

Василь Васильич поднялся:

– Выпьем на брудершафт и будем на «ты»!

Випив, Вигель и Романенко обнялись и расцеловались.

– Ну, брат, айда теперь в баню! – сказал Василь Васильич. – Цоп-топ по болоту шёл поп на охоту!

– Никак не могу понять, что это за пословица у вас странная?

– Сам не знаю. Ещё батька мой говорил, – пожал плечами Романенко.

Ламакинские бани располагались в Крапивном переулке между двух прудов и были известны всей Москве. Чистотой они не отличались, даже местоположение их было изрядно трущобным, однако, были дёшевы, а потому народ в них не переводился. Вдобавок, лучших бань в Первопрестольной и не было, не считая Сандунов, рассчитанных на высшее сословие и простому человеку не доступных.

– Меня здесь некогда для поправки от тяжкого поранения ледяной водой отливали, – рассказывал Василь Васильич, методично обрабатывая друга берёзовым веником.

– У тебя ранение было?

– И не одно! Да и как не быть? Мне дело-то с кем иметь приходится? С самой отпетой подчас сволочью, которая зарежет и не заметит. Вот, один такой и пырнул меня ножом. Мог бы я, как Афанасьев, к праотцам отправится. Но я ж, что трава сорная – ничего меня не берёт. Зашили меня эскулапы, хотя сказали, что без толку – не жилец! А я полежал-полежал, поумирал, значит, да и надоело мне умирать. Не представляешь, брат, какое скучное занятие! Лежишь чин чином на чистой постели, устремив очи горе, приходят друзья да коллеги, а то и того хуже – женщины, с которыми ты простился давно, которые, не дай Бог, у твоего одра столкнутся и передерутся – все с минами скорбными, тоже чин чином, сочувствуют, слёзы утирают, мол: «Прощай, Вася, мы тебя помнить будем!» И так мне от этой комедии тошно стало, что помирать я раздумал окончательно и бесповоротно. Позвал парнишку смышлёного да и велел себя в баню везти. А тут уж меня, болезного, и веничком, и паром, и водицею ледяной, живою. Так и ожил я! Всех эскулапов к матери под вятери послал да и явился на службу, а там уж на меня, как на покойника воскресшего глядели. Смеху было! Ну, потом, конечно, погудели на радостях… Да так изрядно погудели, что ещё раз меня отливать пришлось. Но живой, как видишь! И ещё сто лет проживу! И всех этих красавцев с ножичками передавлю… Ну, добре. Я тебя попарил. Давай-ка теперь ты меня уважь! – Романенко лёг на лавку, и Вигель принялся за дело.

– Сильнее, Пётр Андреич, сильнее! Эх, сразу видать, что в бане ты не часто бываешь. А зря. Нужно так лупить, чтоб дух вон! Чтобы до нутра прожигало! Чтобы каждая косточка хрустела!

В этот момент из раздевальни послышались крики:

– Держи вора! Вон он, вон! Бей его, братцы!

– Эх, ядрёный корень… И здесь то же самое! – рассердился Романенко. – Идём поглядим, что там стряслось.

Пётр Андреевич и Василь Васильич вышли из парилки и увидели следующую сцену: несколько красных, как раки, мужиков тащили полуголого, избитого, тщедушного человека. Дотащив его до выхода, они принялись привязывать его к одному из столбов, поддерживавших потолок.

– Что здесь происходит? – спросил Вигель Романенко.

– Ничего особенного. Банного воришку поймали.

– И что они собираются с ним делать?

– Теперь привяжут к столбу на весь день, и входящие, которые бывали в банях обчищены, а таких большинство, смогут выместить на нём свою злость. А перед закрытием его или просто выгонят, или отвезут к нам, в полицию.

– Василь Васильич, да ведь он и так едва живой… Взгляни: в чём душа держится. Если они весь день будут его колотить, то он, пожалуй, Богу душу отдаст.

– Всё возможно.

– И ты так спокойно говоришь об этом?

– А что прикажешь, чтобы я о всяком воре пёкся?

– Да ведь это же расправа бессудная! Это не по закону! Мы должны вмешаться!

– Признаться, я предпочёл бы париться дальше.

– Как угодно! А я вмешаюсь! – Вигель сделал шаг вперёд, но Романенко удержал его за плечо:

– Куда ещё! Не твоё это дело. К тому же ты теперь весьма глазом стреляешь. Навязался на мою голову! Чёрт с тобой, сам разберусь.

Романенко плотнее укутался в простыню и, выйдя на середину раздевальни, сказал: