Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.)
Шрифт:
Достаточно свободные условия содержания заключённых в довоенных лагерях позволяли «ворам» на первых порах не только собирать «сходки» внутри «зон», но даже организовывать «съезды», где участвовали представители «воровского братства» из многих лагерей.
При этом следует учесть: как в первые годы «воровского движения», так и поныне решения «сходок», касающиеся изменения или дополнения «воровского закона», обязательны не только для «честных воров», но и для всего уголовно-арестантского мира. Решения «сходняков» доводятся до «сидельцев» посредством так называемых «воровских ксив», или «малёвок» («малявок», «маляв»), которые расходятся по всем местам лишения свободы на территории
Разумеется, и сходы, и арестантские «записки» в определённой мере можно рассматривать как продолжение уголовных традиций дореволюционного преступного мира России. Однако есть существенные различия.
Первое. На воле в то время сходки собирались в пределах одного небольшого региона для решения проблем, касавшихся преступников, «работавших» на данной территории. Чаще всего это был крупный город: Петербург, Москва, Ростов, Одесса, Киев и проч. Об одной из таких сходок в питерской Александро-Невской лавре в 1917 году, собранной по инициативе грабителя Ваньки Банщика, мы уже рассказывали в очерке «Жиганы против уркаганов» (глава «Благородный преступный мир…»).
Что касается мест лишения свободы царской России (и России первого послереволюционного десятилетия), там в сходах часто участвовали все арестанты, а не только каста избранных (во всяком случае, это касается каторжан начала века). Соответственно принимались и решения (хотя, конечно, «иваны» имели немало возможностей повлиять на остальных «сидельцев»). «Записки» же касались не каких-то общих правил и «законов», а в основном рассказывали о «недостойном поведении» отдельных арестантов или о конкретных происшествиях в местах не столь отдалённых.
С появлением в 30-е годы касты «воров» «сходки» стали уделом избранных. Они же, эти избранные, получили право на установочные «ксивы», диктующие всем уголовникам и арестантам обязательные нормы поведения.
Интересно здесь особо отметить, что так называемые «воровские малявы» (или «ксивы», или «прогоны»), вопреки представлениям многих «исследователей» уголовного мира, никогда не пишутся на уголовном сленге. Содержание их излагается нормальным русским языком, понятным и доступным для каждого арестанта. Впрочем, и самой «блатной фени» как замкнутой, кастовой, тайной языковой системы — фактически не существует. Но об этом — чуть ниже.
«По фене ботаешь?»: «блатной» жаргон
Обязательным свидетельством принадлежности к «воровскому братству» служило знание профессионального жаргона преступников и арестантов — так называемой «фени», или «блатной музыки».
Жаргон преступного мира существует с тех пор, как существует преступность. Особый, тайный язык преступников был с давних времён и на Руси. Одно из письменных тому свидетельств — анонимная «Автобиография», которая приписывается известному «российскому мошеннику, вору, разбойнику, и бывшему московскому сыщику» XVIII века Ваньке Каину (впервые отрывок из этой «Автобиографии» был опубликован Матвеем Комаровым в его «Жизнеописании Ваньки Каина»).
Встречающиеся в тексте жаргонные слова и выражения в скобках переводятся на литературный язык:
…По приезде секретарь меня спрашивал: по которому пункту я за собой сказывал? коему я говорил, что ни пунктов, ни фунтов, ни весу, ни походу не знаю, а о деле моём тому скажу, кто на том стуле сидит, на котором собачки вырезаны (то есть на судейских креслах)…
… На другой день поутру граф Семён Андреевич Салтыков, приехав, приказал отвести меня в немшоную баню (то есть в застенок), где людей весют, сколько кто потянет…
И далее в том же духе. Уже тогда жаргону был свойствен «чёрный юмор» висельников: «людей весют, сколько кто потянет» — намёк на дыбу; «немшоная баня» (по Далю — «срубленный без мха, непроложенный, непробитый мхом») — ироническое определение каменных подвалов, стены которых действительно были «немшоными», но жару там задавали куда больше, чем в бане…
Богатый лексический материал для изучения жаргона преступников и арестантов оставила нам литература XIX века, а также труды лингвистов, уделивших огромное внимание изучению так называемых «тайных» языков. Именно благодаря этим людям мы имеем возможность достаточно подробно проследить становление и развитие так называемой «блатной фени» — того арго, которое явилось основой современного «воровского» языка.
Чаще всего многие исследователи русского уголовного жаргона связывают его традиционное название — «феня» — с «офеней», или «офенским» языком, то есть языком бродячих торговцев-коробейников XIX века. Связь эта несомненна и очевидна. Многие слова действительно перекочевали из «офенского» языка в жаргон преступников. Тем более что, при всём различии, уголовники и мелочные торгаши вразноску (как определял офеней Владимир Даль) имели и кое-какие общие черты. Нет, конечно, офени часто, как раз напротив, становились жертвами преступлений. Одной из причин, подтолкнувших их к созданию тайного языка, была необходимость обеспечить свою безопасность. Посторонний не должен был знать, где они берут свой товар, сколько этого товара торговец несёт с собой, куда и какими путями направляется, сколько денег выручил…
Однако не следует представлять коробейников только безропотными жертвами. Не случайно сами себя они называли также «обзетильниками»: на их тайном языке «обзетить» значило обмануть, «обзетильник» — плут. Стало быть, тайный язык нужен был и для «обмена опытом», передачи сведений о местах, наиболее благоприятных для мошенничества…
Влияние на «блатную музыку» оказали и многие другие условные языки торговцев и ремесленников. Владимир Ленин в своей работе «Развитие капитализма в России» подчёркивал стремление мелких промышленников оградить себя от конкуренции. Он писал, что эти ремесленники «всеми силами скрывают выгодные занятия от односельчан, употребляют для этого разные хитрости…, не пускают никого в свои мастерские…не сообщают о производстве даже родным детям». Как одну из таких «хитростей» Ленин называет «матройский язык», которым пользовались мастера войлочного производства в с. Красном Нижегородской губернии.
Немало слов русский уголовный жаргон позаимствовал также у костромских шерстобитов, бродячих музыкантов-лирников, нищих-кантюжников (которые целыми деревнями «кантюжили», «кантовались» по городам, прося подаяние), нищих-мостырников (просивших милостыни на мостах) и пр.
Впрочем, «тайное предназначение» как условных языков ремесленного люда, так и воровского арго — вопрос достаточно спорный. Автор настоящего исследования склонен разделять точку зрения академика Лихачёва, который определяет такой подход как «донаучный». Ещё в 1938 году Дмитрий Сергеевич писал: