Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.)
Шрифт:
Авторитетный вор по кличке Колечка, забыв былое величие и превратившись в презренного фраера, грузил медную руду в вагонетки. При попытках поднять голову блатари подвергались избиению. Военнопленные ограничивались зуботычинами, а бандеровцы били зверски и до полусмерти. («Записки прижизненно реабилитированного»)
Правда, в отношении 30-х годов следует сделать существенное замечание. Да, за работу брались многие «урки». Но, видимо, это не относилось к тем, кто прошёл обряд «коронации» и стал «честным вором». Не случайно и в это время, и позже в лагерях было так много отказчиков от работы среди уголовников. Эти — отчаянно, из последних сил сопротивлялись «перековке», придерживаясь жёстких норм «воровского закона» (в конце концов для многих из них это окончилось печально. Но об этом — позже, в главе о «ежовых рукавицах» полковника Гаранина).
Автор настоящего исследования не может в полной мере согласиться с выводами Солженицына о том, что якобы все «урки» в 30-е годы на «стройках социализма» занимались только тем, что «заряжали туфту» и нещадно эксплуатировали остальных зэков при полном попустительстве чекистов. Наверняка в конце концов дело к этому и свелось. И быть иначе не могло. Потому что надо же было чекистам-воспитателям рапортовать о том, что их старания по «перековке» «блатарей» увенчались успехом! Потому что многочисленные инструкции требовали оказывать доверие уголовникам-рецидивистам.
Однако, прежде чем опереться на «блатной актив», лагерная администрация должна была чётко указать «уркам» их место. Да, чекистам надо было опереться на «блатарей» — но не на «блатарей» независимых, живущих по своим, «воровским» «понятиям», а на жуликов, принявших правила игры в «перековку». Сначала ты обязан признать, что исправился, стал «новым человеком». И лишь тогда отношение к тебе будет особое.
Пока «воровской» мир не понял этих правил и упорствовал, стоя на своём («я честный вор, тяжелее кошелька ничего в руках не держал!»), — до тех пор чекисты гнули его и ломали. И напрасно Александр Исаевич иронизирует по поводу некоторых отрывков из книги о Беломорканале. Сочинение действительно мерзкое. Однако и из него можно кое-что почерпнуть. Например, Солженицын с издёвкой цитирует слова одного из работяг-«блатарей»: Скалы у нас такие, что буры ломаются. Ничего, берём». И тут же саркастически вопрошает: «Чем же берут? И кто берёт?». Развивая далее мысль о том, что «блатные» вкалывать ни за что не будут, а заставляют они «фраеров».
Но на самом деле заставлять-то было некого! Это видно даже из цитируемого отрывка:
Высокий парень в бушлате подходит к столу:
— Мы — бурильщики телекинских скал. Скалы у нас такие, что буры ломаются. Ничего — берём. Коллектив наш насквозь шпанский — ничего твёрже сахара не грызли…
…Губатого сменяет пожилой человек в потрёпанном красноармейском шлеме:
— Привет ударному слёту от коллектива «Перерождение»! В нашем коллективе почти все — бывшие токаря по хлебу, слесаря по карману. Приехали в эту трущобу — панихиду запели: пропадём на камнях. Но потом взялись за ум. Дорог наделали. Бараков настроили. Трудновато приходится, но ведь мы никогда не работали…
С трудом верится, чтобы авторы специально придумывали бригады из уголовников — ради красного словца. Изучение организации работ на Беломорканале (без оценок и комментариев) подтверждает, что существовало много бригад исключительно из уголовников и жуликам нередко приходилось махать кайлом не меньше других.
Конечно, было и другое: отдельные кухни для бригадиров-«блатарей» с усиленным пайком; воровство и грабежи; издевательства «блатных начальничков» над зэками из «кулаков» и «контриков»… Правда, было это уже значительно позже. После того, как «блатное братство» доказало свою лояльность и «перевоспитание».
«Канает Колька в кожаном реглане…»
Мы уже отмечали, что далеко не все «уркаганы» и на Беломорканале (который громогласно был разрекламирован сталинской пропагандой как пример «воспитательной силы» лагерей), и на других зэковских стройках, и тем более на воле поддержали «трудовой почин» «блатных» ударников. Такие работяги были объявлены «гадами», отступниками, предателями. Соответственно этому с них и спрашивали.
Одно из косвенных свидетельств такого отношения «честняков» к «сломавшимся» собратьям донёс до нас блатной фольклор. Мы имеем в виду, конечно же, знаменитую песню «На Молдаванке музыка играет»:
На Молдаванке музыка играет, Кругом веселье пьяное шумит, А за столом доходы пропивает Пахан Одессы Костя-инвалид. Сидит пахан в отдельном кабинете, Марусю поит розовым винцом, А между прочим держит на примете Её вполне красивое лицо. Он говорит, закуску подвигая, Вином и матом сердце горяча: — Послушай, Маша, детка дорогая, Мы пропадём без Кольки-Ширмача. Торчит Ширмач на Беломорканале, Толкает тачку, стукает кайлой, А фраера вдвойне богаче стали — Кому их щупать опытной рукой?! Езжай же, Маша, милая, дотуда, И обеспечь фартовому побег. Да торопись, кудрявая, покуда Не запропал хороший человек! Маруся едет в поезде почтовом, И вот она у лагерных ворот. А в это время зорькою бубновой Идёт весёлый лагерный развод. Канает Колька в кожаном реглане, В лепне военной, яркий блеск сапог… В руках он держит важные бумаги, А на груди — ударника значок. — Ах, здравствуй, Маня, детка дорогая, Привет Одессе, розовым садам! Скажи ворам, что Колька вырастает Героем трассы в пламени труда! Ещё скажи: он больше не ворует, Блатную жизнь навеки завязал. Он понял жизнь здесь новую, другую, Которую дал Беломорканал! Прощай же, Маня, детка дорогая, Одессе-маме передай привет! И вот уже Маруся на вокзале Берёт обратный литерный билет. На Молдаванке музыка играет, Кругом веселье пьяное шумит, Маруся рюмку водки наливает, Пахан такую речь ей говорит: — У нас, жулья, суровые законы, И по законам этим мы живём. И если Колька честь свою уронит, Мы Ширмача попробуем пером! Тут встала Маня, встала и сказала: — Его не троньте — всех я заложу! Я поняла значение канала, За это нашим Колькой я горжусь! Тут трое урок вышли из шалмана И ставят урки Маньку под забор. Умри, змея, пока не заложила, Подохни, сука, или я не вор! А в тот же день на Беломорканале Шпана решила марануть порча', И рано утром, зорькою бубновой, Не стало больше Кольки-Ширмача.Не так много уголовных песен посвящается конкретным историческим событиям. Но уж если посвятили — значит, оно того стоило…
Это — не единственное упоминание в «блатной» лирике о Беломорканале. Как известно, ОГПУ объявило в 1933 году о завершении работ и пуске Беломорско-Балтийского канала в эксплуатацию. Некоторым зэкам вручили «Орден Беломорско-Балтийского канала». Каждому шестому зэку был сокращён срок по специально объявленной амнистии. Из общего числа — около 300 тысяч человек — сроки были сокращены почти 60 тысячам зэков. В основном, конечно, «бытовикам» и уголовникам: из-за множества оговорок воспользоваться амнистией смогли лишь 5 тысяч «политиков».
Однако даже из тех, кто вышел на свободу, многие не могли трудоустроиться. Клеймо арестанта закрывало для них двери фабрик, заводов, учреждений, учебных заведений. Поэтому те «блатари», которые хотели начать другую жизнь, фактически были вынуждены вновь заняться преступным промыслом.
Какое время, такие и песни. В середине 30-х возникает душещипательная песенная история о «сыне подпольщика-партийца»:
Я сын рабочего, подпольщика-партийца, Отец любил меня, и я им дорожил. Но извела отца проклятая больница, Туберкулёз его в могилу положил. И я остался без отцовского надзора, Я бросил мать, на улицу ушёл. И эта улица дала мне кличку вора, Так незаметно до решёточки дошёл. Блатная жизнь — кельдымы и вокзалы, И словно в пропасть — лучшие года… Но в тридцать третьем, с окончанием канала, Решил преступный мир забыть я навсегда. Приехал в город — позабыл его названье —, Хотел на фабрику работать поступить. Но мне сказали: — Вы отбыли наказанье, Так будьте ласковы наш адрес позабыть. Порвал, братва, я эту справочку с канала, Какую тяжким добыл я трудом! И снова жизнь меня блатная повязала, И снова — кражи, уголовка, исправдом…Беломорско-Балтийский канал оставил довольно глубокий след в уголовно-арестантском фольклоре. Начнём хотя бы со слова «зэка'». Любопытное словечко! Рождено оно в период индустриализации и лагерных строек. Именно в это время стала использоваться для обозначения заключённых в официальных бумагах аббревиатура «з/к», или — во множественном числе — «з/к-з/к» (порою, впрочем, двойным «з/к» обозначали одного заключённого — неясно, из каких соображений).
Весёлый арестантский народ тут же бросился расшифровывать сокращение. Причём в разных местах ГУЛАГа расшифровка была различной. Кое-где «з/к» озвучили как «зак» (по аналогии с автозаком для перевозки арестантов?); где-то — как «зык»; порою «з/к» звали Захарами Кузьмичами… После громогласных заявлений официальной пропаганды о том, что крупнейшие города и другие объекты Сибири и Дальнего Востока возвели не зэки, а комсомольцы, «з/к» мгновенно превратились в «забайкальских комсомольцев» (иногда — «зауральских»).