Великий и Ужасный. Фантастические рассказы
Шрифт:
— Но урочный день так и не настал! — добавил ко всему странный Водчий, да как ударит, вдруг, кулаком-то по столу. — Ты мне, старая, зубы не заговаривай! Эй, кто там на печи? Выходи! Чего прячешься? Не съем же я тебя?
— А я тебя и не боюсь, — отвечал ему молодец, да слезал на пол.
— Мы тебя и не боимси! — передразнил Всеслава кот, показавшись следом и зевая во всю мочь. Из пасти зверя пахнуло недавно съеденной рыбиной.
— Каков удалец выискался! — усмехнулся Водчий, и от взгляда его по спине поползли мурашки.
Всеслав насупился.
— Ты,
— И поделом! — возразил колдун жене. — Было дело! — продолжил он, огладив бороду. — Ну, что смотришь, как бирюк. Садись к столу, хлопец — побалакаем. А ты, Виевна, давай, нам чего-нибудь собери…
— И мне! — канючил кот.
— Будет и тебе, котёнок, коли сумеешь старика потешить.
Зверь облизнулся, затем выгнул спину и принялся разминать передние лапы.
— Чего это он? — опешил Всеслав.
— На гуслях готовится игрывать. Он у нас не простой, а баять мастак, — пояснил колдун.
— Вот ещё! — возмутился котище. — Стану я когти-то уродовать. Нешто у меня глотка истончилась? Вам какую? Лирическую или назидательную?
— Валяй, назидательную! — заказал Хозяин.
— Эх! Молодость моя… Убежала ты от меня серой мышкою…
С этими словами Баюн взгромоздился на лавку, фыркнул, прокашлялся и вдруг объявил: «Почему, дескать, на Руси перевелись богатыри…» И замяукал, заурчал котофей.
«Едет Илья чистым полем, думу думает. Думу горькую о братьях своих. Скачет Бурушко широким раздольем. Молчалив в седле атаман сидит.
Побывал он во всех Литвах, воевал Илья во всех Ордах. Был и в Киеве, граде стольном, потому пуста сума перемётная. Злато-яхонты роздал голи он, не оставил ни полтины, ни грошика.
Лесом едет Муромец, головой поник, видит вдруг — пещера глубокая. А навстречу из пещеры той старик, волосатый, седой, высокий. И глаза его огнём горят. Не простым огнём, колдовским огнём.
— Здравствуй, дедушка! — говорит Илья.
Сходит он с коня — кладет поклон.
— Да и ты не отрок, чай! — отвечает дед. — Здравствуй, Муромец, свет Иванович! Что не весел, коль мир поёт весне? Аль, устал от трудов своих бранных?
Дивится богатырь и ему в ответ, далеко ли едет — сам не ведает: „Ай, лежит на сердце печаль — шесть горьких бед! Старость, видно, бредёт моим следом…“
— Какова беда — такова тоска! — слышится ему. — Поделись кручиною, я горю помогу.
— Не осилить нам, добрый человек, той великой заботы-кручины. Всей Руси святой не суметь вовек, ни отцам, ни сынам не по силам… Ты послушай-ка, старец ласковый, атамана Илью Муромца. Отчего гнетёт грусть меня тоска, отчего в душе люта стужа.
Мы заставой стояли крепкою на краю
Только видим — тучи за Сафат-рекой, сила нагнана неисчислимая, тьма несметная без конца, да края. Стали ратиться мы с неверными, биться начали с басурманами. Меж ними похаживать, мечами острыми помахивать. Где махнём — там станет улочка, отмахнёмся — переулочек.
Говорит есаул мой Алёшенька, мол, река сия ему памятна, что здесь он с Тугарином справился. Хорошо, врага в степи много-множество. Станем бить мы его, не рыская.
И рубили мы ту силу несметную, половецкую да поганую. И побили её, разметали в прах, посекли мечами булатными. Кто ж от желез ушел, все равно погиб, под копытами смерть принял лютую. И бежали прочь с Руси все её враги. Пусть спокойно живется русичам.
А, побив войска, дали пир честной, дали резвым ноженькам роздыху. И мягка была Мать-Земля травой. Степь хмельным опьянила воздухом.
И на день второй, несчастливый день, как свершили обедню к полуденю — рёк слова неумильные наш Лексей, и рекою клялся Смородиной:
— А и сильны, могучи на Руси богатыри, — говорил Попович беспечно, — Неча нам опочив держать, словно лодыри… Подавай-ка нам силу нездешнюю! Мы с той силой, витязи, справимся! Только мокрое место останется.
Я, хмельной дурак, не сдержал его. Надо б зыкнуть на братца меньшего. Лишь Добрыня пожурил легко. Остальные смолчали застенчиво.
Вдруг откуда ни возьмись — повалила рать, грозна сила, молодецка стать!
Как ударил Алёшка — двоих и нет, а где двое — стоят уж четверо. Бил Добрыня, мой крестовый брат, а взамен троих — уж шестеро. Изловчился я, да восьмерых рассёк — а их шестнадцать, и за ними полк. Вдвое прибыло, пуще прежнего.
Тут мы дрогнули, испугалися, отступили ко горам да Сорочинским. Гришка первым шёл — и вдруг камнем встал, а за ним и брат-то молочный.
Камнем члены свело, чуть коснулся гор, у Годенко и братца Алёшеньки. Мы с Добрынюшкой спина к спине, отбиваем несметные полчиша. Пятерых кладу, против двух его, а противников прибыло на трое. Ай, да весёлым был — истуканом стал, наш Василь, кровь Буслаева.
Пошатнулся я, оступился я, видя, смертушка какая обещана, да упасть не дал побрательничек, красным камнем застыл навечно.
Тут взмолился я, и воскликнул я:
— Ох, ты, Бурушко! Мой косматенький, выручай атамана ты старого, одинокого да усталого! Послужи мне верой-правдою, выноси из боя кровавого.
И спешил тогда богатырский конь, добрый ратный товарищ мой преданный. Расступался воин рати той и пускал меня, зла не делая.
И стоят с тех пор скалы гордые, муравеют зелены да пушисты мхи. Стороною обходят вороги — то не горы, богатыри.