Великий Наполеон

Тененбаум Борис

Тарле прибавляет от себя, что от Наполеона «…снова ускользнул шанс повторить Аустерлиц...».

Второе описание сражения, о котором хотелось бы упомянуть, сделано П. Жилиным [1]. Для него Смоленск – огромная победа, одна из непрерывной цепочки побед русских войск на долгом их пути отступления от Немана до Днепра. Делается это так: исследователь берет подлинные документы – реляции и отчеты командованию, сделанные командирами отдельных дивизий и корпусов, сводит их вместе и получает цифры огромных, непоправимых потерь, которые вверенные им войска причинили Великой Армии. С французскими данными он их не сличает и вообще демонстрирует полную победу собственного патриотизма над всеми прочими факторами, включая сюда и здравый смысл.

Как

пишутся реляции по начальству, известно давно – целью является представить дело так, чтобы сразу было очевидно, что рапортующий достоин награды…

Можно даже заметить, что Наполеон свои знаменитые «бюллетени» писал примерно так же – вот только как материал для оценки происшедшего они очень уж ненадежны.

Наконец, есть третье описание сражения у Смоленска, сделанное Д.Чандлером. Пафоса он, как истинный англичанин, избегает, и вообще русско-французские битвы для него – вопрос не патриотизма, а исследования. Он пишет следующее: штурм Смоленска был сам по себе делом для французов бесполезным, случился только в силу упущения Наполеона, в то время как следовало перейти Днепр в стороне от города и попытаться перехватить коммуникационную линию между Смоленском и Москвой. Наполеон отдал приказание об этом слишком поздно, а Барклай де Толли, сообразив, что ему грозит, успел вовремя выскользнуть и тем избежал окружения и разгрома.

От «повторения Аустерлица» около Смоленска русскую армию спас именно он.

II

Есть масса свидетельств, согласно которым Наполеон предполагал остановиться и не идти в глубь России еще в Витебске. Еще 28 июля 1812 года, примерно через месяц после начала кампании, он сказал Мюрату:

«…Мюрат, первая русская кампания окончена… В 1813 г. мы будем в Москве, в 1814 г. – в Петербурге. Русская война – это трехлетняя война…»

С другой стороны, как совершенно справедливо говорит Е.В. Тарле, начинать 3-летнюю войну в России в то время, когда идет и все не оканчивается идущая уже 4-й год война в Испании, было бы чистым безумием. Император попросту не мог отсутствовать в своей столице так долго, следовательно, ему надо было делать какие-то весьма серьезные вещи. Например, провозгласить Польское Королевство со столицей в Варшаве, сделать из него нечто вроде польской «Марки» своей Империи, как назывались когда-то, в былые времена, пограничные владения империи Карла Великого, удерживающие «военные границы» с враждебными народами. В свое время так начиналась Восточная «Марка», Остмарк, ставшая Острейх, или Австрией. Почему-то Наполеон этого не сделал. У него могли быть вполне веские соображения против такого решения – он, скажем, получал тогда ссору с Россией уже навсегда. A Наполеон явно хотел примирения и повторения Тильзита. Как бы то ни было – он этого не сделал.

В Витебске у него был крупный разговор с графом Дарю, главным интендантом его армии. Они проговорили 8 часов, и Дарю представил своему повелителю неопровержимые доводы в пользу того, что надо остановиться, – причем с ним соглашались и Бертье, и Коленкур, и Дюрок.

Дюрок обращал внимание Наполеона на тот факт, что Александр не просит мира. «Он попросит его, когда мы будем в Смоленске», – отвечал ему Наполеон, но, по-видимому, и сам в этом сомневался. А на слова Дарю о том, что мир надо заключать сейчас, он возражал тем, что для мира надо согласие двоих, что Александр, по-видимому, не решается предложить ему мирные переговоры, потому что для него это будет бесчестьем, и что нужна решительная битва, огромный успех Наполеона, который и позволит русскому царю признать факты и убедить общественное мнение своей страны, что надо мириться:

«…Если нужно, я пройду до Москвы, до святого города Москвы, в поисках этого сражения, и я выиграю это сражение…»

Дарю возражал, и возражал очень убедительно. Вот как передает разговор Наполеона с Дарю Е.В. Тарле:

«…Дарю продолжал возражать, потому что эта аргументация Наполеона (которой

император явно стремился убедить самого себя) нисколько его не успокоила. Дарю обратил внимание Наполеона на то, что до сих пор «война была для его величества игрой, в которой его величество всегда выигрывал». Но теперь от дезертирства, от болезней, от голодовки Великая Армия уже уменьшилась на одну треть. «Если уже сейчас тут, в Витебске, не хватает припасов, то что же будет дальше?» – говорил Дарю. Фуражировки не удаются: «Офицеры, которых посылают за припасами, не возвращаются, а если и возвращаются, то с пустыми руками». Еще на гвардию хватает мяса и муки, но на остальную армию не хватает, и в войсках ропот. Есть у Великой Армии и громадный обоз, и гурты быков, и походные госпитали, но все это остается далеко позади, отстает, решительно не имея возможности угнаться за армией. И больные и раненые остаются без лекарств, без ухода. Нужно остановиться. Теперь, после Витебска, уже начинается коренная Россия, где население будет встречать завоевателя еще более враждебно: «Это – почти дикие народы, не имеющие собственности, не имеющие потребностей. Что у них можно отнять? Чем их можно соблазнить? Единственное их благо – это их жизнь, и они ее унесут в бесконечные пространства…»

Собеседники друг друга не убедили. Но Наполеон колебался. Основная масса армии не двигалась вперед, но 10 августа было получено сообщение о том, что генерал Себастиани имел стычку с русской кавалерией – успешная атака казаков Платова у Инкова нанесла ему некоторый ущерб, но казаки немедленно отступили, и серьезного боя не произошло. Соприкосновение кавалерийских «завес» показало, что русская армия где-то неподалеку и, по-видимому, намерена защищать Смоленск. Появилась надежда настичь наконец отступающего Барклая, и 12 августа первые части Великой Армии выступили из Витебска. Сражение при Смоленске действительно состоялось, русские дрались отчаянно, но не остались на позициях, а снова отошли на восток.

Наполеон решил, что события следует форсировать.

III

Среди немногих пленных, захваченных в результате сражения под Смоленском и последовавших затем стычек с арьергардом отступающей русской армии, был и генерал Тучков-третий – однофамильцев в армии в те времена во избежание путаницы нумеровали. Наполеон пожелал его видеть, сообщил ему, что войны хотели русские, а не он, и спросил, не родственник ли ему другой генерал Тучков, командир 3-го корпуса русской армии. Тучков ответил, что это его родной брат. Тогда Наполеон спросил, не может ли его пленник написать письмо императору Александру, – и получил отрицательный ответ. Дальше у Наполеона с Тучковым-третьим произошел следующий разговор:

«…– Но можете же вы писать вашему брату? – Брату могу, государь. – Известите его, что вы меня видели и я поручил вам написать ему, что он сделает мне большое удовольствие, если доведет до сведения императора Александра сам, или через великого князя, или через главнокомандующего, что я ничего так не хочу, как заключить мир. Довольно мы уже сожгли пороха и пролили крови. Надо же когда-нибудь кончить…» [2].

Ну Наполеон оставался Наполеоном, и к своему миролюбивому обращению к Александру он прибавил и угрозу:

«…Москва непременно будет занята и разорена, и это будет бесчестием для русских, потому что для столицы быть занятой неприятелем – это все равно, что для девушки потерять свою честь…»

Генералу Тучкову была возвращена его шпага, и его отослали в Мец, а письмо было передано через парламентеров в штаб Барклая, который и переслал его царю, в Петербург.

Ответа не последовало.

Письмо Александру было отослано примерно 20 августа 1812 года, но еще до того, как оно успело достичь Петербурга, царь покончил наконец с решением важнейшего вопроса: кто должен стать во главе армии? Трения между Багратионом и Барклаем достигли точки разрыва. Самому становиться во главе армий было нельзя – его любимая сестра, Екатерина Павловна, решительно советовала ему этого не делать: