Великий полдень

Морозов Сергей

Мы схватились за перила лестницы и отдыхали, переводя дыхание. Лицо Вени играло желваками, словно с ним вот вот должен был случиться припадок. Вдруг Веня глотнул побольше воздуха и нырнул обратно в затопленный тамбур. Я захлопал по воде руками, пытаясь поймать его. Но я лишь увидел, как в воде мелькнули его ноги, обтянутые брюками и обутые в кожаные сандалии. Он вполне был способен донырнуть до решетки и пролезть за нее.

Я вдохнул воздуха и тоже устремился под воду. Под водой все было медленно и мутно. Веня был похож на извивающегося морского котика: умное животное пыталось выскользнуть из клетки. Я обхватил его руками за талию и потащил назад. Мы снова начали бороться. Сколько это продолжалось? Кажется, наша борьба была совсем недолгой. Морской котик вильнул хвостом и повернул назад. Я уже не держал его. Видимо, ему все же требовалось возобновить запас кислорода.

Что касается меня, то я остался под водой у закрытой решетки. Я перехитрил умное животное, а кроме того, мне совсем не нужен был кислород. Я, конечно, знал, что оно обязательно вернется. Вот только отдышится немного. Поэтому я и должен был остаться здесь. Животные вообще чрезвычайно

упорны в своих стремлениях. Но меня это нисколько не беспокоило. Я чувствовал себя под водой так комфортно и свободно, словно находился на открытом воздухе и мог дышать полными легкими. Вокруг рябили приятные зеленоватые блики. Откуда то сверху проникал свет. Все было хорошо… Вернее, все было бы хорошо, если бы откуда ни возьмись не появились бы эти огромные черные шары. Они подпрыгивали и беззвучно ударялись друг о друга. Откуда могли взяться здесь эти шары? Они катились, они грозили меня задавить…

Может быть, дикий морской котик превратился в доброго ручного дельфина спасателя? Он ласково и крепко ухватил меня зубами за шиворот и потащил наверх, к свету…

Это воспоминание продолжало существовать во мне, когда я вдруг открыл глаза и увидел, что сижу в дверях дежурки, привалившись спиной к дверному косяку. Потом я почувствовал, что насквозь мокрая одежда приклеилась к телу, и мне ужасно холодно. Перед порогом, у самых моих ног стояла вода. Винтовая лестница, по которой мы еще недавно спускались вниз, была затоплена совершенно, но уровень воды больше не поднимался.

Я находился в комнате совершенно один. Не считая включенного телевизора. На его рябь я не сразу обратил внимание. К тому же, вероятно, не все органы чувств восстанавливались во мне одновременно. Но когда ко мне вернулся слух, я не мог не заинтересовался сводкой последних телевизионных новостей. Опершись ладонью о пол, я перевернулся и взглянул на экран.

Сообщали о том, что Папа освобожден. О да, телевизионщики могли похвастаться своей осведомленностью. Это был стремительный и внезапный штурм. Шквал огня прокатился по зданию Концерна. В общей сложности перестрелка длилась всего три минуту и пятьдесят восемь секунд. Затем наступила благостная тишина. Эта тишина, впрочем, была вскоре нарушена народным ликованием.

Рассвет уже сиял во всю. Никто даже не успел заметить, когда наступил новый день В его свете самые сильные прожектора совершенно поблекли. Сообщалось, что подонки уничтожены. С нашей стороны, якобы, тоже не обошлось без жертв. Каких конкретно — не сообщалось. Зато сообщалось, что все, абсолютно все подонки уничтожены. Слава Богу. О судьбе Косточки — ни единого слова. Не говоря уж о девушке с изумрудными глазами, а также о бывшем официанте, глаза которого всегда смеялись.

Папу выкатили из здания Концерна на инвалидной коляске. Его лицо можно было рассмотреть крупным планом. Волосы взъерошены. Глаза расширены. Левая щека измазана сажей и мелко дрожала, а правая щека и часть лба в мельчайших свежих ссадинах и ярких капельках крови. Все очень натурально. Врач, поспешавший следом за коляской, на ходу промакивал Папе лоб и щеку стерильным тампоном. Мама шла сама. Их окружала плотная толпа охранников.

К зданию Концерна подогнали специальный, нарочито открытый лимузин. Папу и Маму усадили в него. Они с триумфом покатили куда то сквозь толпу. Папа отмахивался от сыплющихся на него цветов и лепестков. Теперь все видели, что Папа жив. Теперь никто не сомневался, что впереди, под его славным руководством, нас ждет процветание.

Они понеслись в будущее, они помчались к свету. Но странный это был свет. Он как будто и не светил вовсе. Все исчезало в нем. Он поглощал все вокруг, словно тьма. Вечная тьма — она же вечный свет.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Эпилог

Белое и золотое. Золотое и белое. Всюду солнце. Солнце отражается в небе, словно в зеркале, сверкает в осколке стекла. Солнце льется сквозь зелень листвы, отражается в реке и в каплях грибного дождя. Всюду его ослепительный бело золотой свет…

Со времени печальных событий прошло два, три, четыре, а может быть, даже пять лет. Честное слово, я немножко путаюсь в годах. Оказывается, можно жить дольше, чем продолжается жизнь.

По прежнему длится прозрачное солнечное лето. Тепло тепло. Кажется ничего не меняется с тех пор, как на нашем лесном кладбище тихо и скоро похоронили Косточку. Птички поют, листочки шевелятся. Совершенно случайно, прогуливаясь по окраине кладбища, я обнаружил еще одну свежую, но безымянную могилу. Конечно, у меня не было абсолютно никаких оснований, но я точно знал, кто в ней покоится. Понятное дело, я ни с кем не стал делиться своими соображениями.

С тех пор я гуляю по лесу, смотрю на шевелящиеся листочки, щурясь от солнечного света, и невольно вспоминаю изумрудноглазую девушку. Теперь мне не с кем говорить о Боге. Да это и ни к чему. Все известно заранее. Я обычный человек и меня мало заботит богословская премудрость. Должно быть, я из тех, кому вера не может быть подарена как данность, раз и навсегда, и поэтому мое неверие всегда будет сродни праздному плебейскому любопытству. Я из тех испорченных и циничных субъектов, кто ожидает от Бога чудес. Бога я понимаю не иначе как чудо. В ту единственную ночь, когда я и Альга были вместе, мы говорили и об этом. Я признавался ей, что ощущаю себя циничным и испорченным до такой степени, что подчас мне и самому бывает неловко. Не то чтобы я наотрез не хотел признавать, что мир вокруг полон чудесными событиями. Я и сам много раз становился их очевидцем. Я понимал также, что значение подобного события для меня зависит от конкретной ситуации, что даже самое незамысловатое чудо, вроде скорого исцеления заболевшего ребенка, о котором мне лишь

стоило истово помолиться накануне, — такое элементарное чудо способно в принципе оказать на меня гораздо большее впечатление, чем расцветший Ааронов жезл или камни, превращенные в хлеб. Казалось бы, один лишь факт возникновения самой идеи Москвы, не говоря уж о ее реальном воплощении, должен был абсолютно убедить меня в существовании божественного промысла. Но нет — я естественно тут же приписал это собственной одаренности, а также благоприятному стечению обстоятельств. В том то и заключается цинизм и испорченность моей души, что стоит мне прийти в себя, как я уже подвергаю сомнению «чудесный» характер совершившегося. Ведь оно могло быть простым совпадением, случайностью и т. п. — что ж тут чудесного? Более того я едва ли не негодую, что подобные чудеса явлены человеку, который находился в таком необычном душевном смятении, по существу, в состоянии аффекта, а стало быть, способен поддаться самообману или, что еще хуже, принять иллюзию за истинное чудо. Я выдвигаю новые «условия» Богу, вернее, не Богу, конечно, а словно сам пытаюсь испытать свою веру. Я желал бы наблюдать чудо, находясь в здравом уме, а не в состоянии аффекта. И в результате, прихожу к банальной ситуации Фомы неверующего и требую у Бога неоспоримых доказательств… Я и сам всегда понимал, что это свидетельствует о моей душевной узости, но ничего не мог с собой поделать. Привычка мыслить брала свое. Я даже скатывался к стереотипным, но оттого не менее нелепым классификациям. Все те удивительные и странные явления, не выходящие, впрочем, за пределы законов природы, которые я наблюдал в обыденной жизни, я отнес к чудесам «низшего порядка». Сколько еще таких чудес должен был вместить мой личный опыт, чтобы количество переросло в качество, и из человека скорее неверующего, чем верующего, я бы превратился в человека скорее верующего, чем неверующего? Гораздо больше меня интересовала, конечно, другая «категория» чудес. Я отнес их к чудесам «высшего порядка» — сверхчудесам. То есть к тому, что невозможно объяснить никакими совпадениями и иллюзиями. Даже упомянутый расцветший Ааронов жезл и камни, превращенные в хлеба, я не рискнул бы причислить к этой категории. В действительности это могли быть обыкновенные фокусы. Пожалуй, лишь воскрешение трупа с явными признаками разложения можно было бы отнести к такого рода сверхчудесам. Но, увы, ничего подобного я в жизни своей не видел и, конечно, не увижу. А между тем подобное сделало бы меня по настоящему верующим, совершенно религиозным человеком. «Ты, наверное, воспринимаешь все это совершенно по другому?» — спросил я тогда девушку. Честно говоря, в тот момент я не только не ожидал, что она ответит мне то, что ответила, но даже подозревал, что она, бедная, вообще не в состоянии ухватить суть моих путаных признаний. Тогда у меня просто язык не повернулся добавить, что это должен был бы быть не просто труп, а труп любимого человека. Но она опять прекрасно все поняла. «Во первых, — со своей обычной простодушной серьезностью и трогательной чисто женской педантичностью сказала она, — я тоже никак не могу считать себя по настоящему верующей. А во вторых, я думала об этих вещах. Сколько жило на земле людей и, наверное, было среди них много по настоящему верующих, но никто из них, стоя над трупом близкого человека, не смог своей молитвой вернуть его к жизни. Но ведь из за этого они не теряли веры. Наоборот, мне кажется, они невероятно укреплялись в ней…» Меня удивили ее слова, но она объяснила свою мысль. И объяснение это удивило меня еще больше. «Чудо воскрешения из мертвых, — сказала она, — это действительно чудо из чудес, ни с чем не сравнимое. Увидеть такое, наверное, все равно что самого Бога увидеть. Но ведь если опираться на твою же логику, смерть вообще — это тоже что то невероятное и таинственное. Пусть это обратное чудо, „анти чудо“, но тоже чудо! Я даже думаю, что смерть и существует, как главное основание для того, чтобы человек мог приобрести веру. И не нужно никаких сверхчудес. Нет ничего более ужасного, как стоять у могилы близкого человека, но, в то же время, только в этот момент, наверное, можно по настоящему приобрести веру и понять, что смерти нет. Ведь поверить в то, что человека, которого ты любил, больше не существует, просто невозможно!..»

Хотя меня и удивила сама эта мысль, я приписал ее слова обычной женской чувствительности. Да и мои рассуждения о вере, как всякие рассуждения о вере, неизбежно носили отпечаток абстрактности и отвлеченности. Но теперь, прислушиваясь к шелесту листочков и щурясь от солнечного света, я постоянно думаю об этом и как будто ощущаю на своей щеке легкий ветерок или прозрачный аромат…

Спустя год после похорон на могиле Косточки соорудили по моему оригинальному проекту что то вроде миниатюрного надгробного мемориала. Это был единственный случай, когда я снова взялся что то проектировать. Вышло довольно мило. С какого то международного и очень престижного конкурса мемориальных ансамблей (есть и такие конкурсы!) мне даже прислали почетную грамоту и памятную медаль Сен — Женевьев — дю — буа… Другая могила так и осталась безымянной.

Одно угнетало меня долго и чрезвычайно. Да и теперь угнетает. Я часто думаю о том, что должен встретиться с родителями Ольги Альги. Но что я могу им сказать? Внести определенность? Указать некую безымянную могилу, которая к тому же находится на некоем удаленном кладбище? Не говоря уж о том, что само это кладбище находится на территории Деревни — то есть там, куда они никогда в жизни не добьются позволения попасть. Мог ли я избавить их от неизвестности или утешить? Вероятно, по совести я должен был просто прийти к ним и выложить свои соображения, рассказать о произошедшем. Конечно, именно так я и должен был поступить. Независимо оттого, сочтут ли они меня сумасшедшим или подонком… Да, Альга рассказывала мне, что между ними давно не было особенного понимания, но какое мое собачье дело?.. Однако я так и не сумел заставить себя решиться на что либо и вряд ли сумею. В конце концов, как бы цинично это не звучало, неизвестность для родителей, наверное, не самое страшное в данной ситуации.