Великолепие жизни
Шрифт:
Вот так она и барахтается от письма к письму. Утром ждет письма от вчерашнего вечера, а вечером, возвращаясь домой, достает из ящика письмо утреннее. Читает чаще всего еще в пальто, стоя, лишь бы ни секундочки не ждать, или по дороге к станции, из-за чего впопыхах обязательно что-то упускает, так что в итоге вместо одного письма у нее выходят как бы два, первое для нее как музыка, а уж во второе она вникает от слова до слова. С новым санаторием по-прежнему все неясно, но потом он вдруг все-таки найден, неподалеку от Вены, примерно в часе езды, по сведением дядюшки — заведение со столь же первоклассной репутацией, как и давосское. И дело это уже считай что решенное, его паспорт уже сдан на получение визы, так что Доре тоже надо о визе хлопотать, хотя об этом он упоминает только мельком, мол, надеется, что скоро она будет с ним. Поняла, Вена, отвечает она, Вена это хорошо, словно ни о чем другом и не мечтала никогда. Это при том, что города они, вероятно, вообще не увидят, да и разрешение на въезд австрийские власти запросто могут не дать. Даже не знаю, что сказать, пишет она, особого
Теперь она не то ждет, не то готовится. Подала заявление на австрийскую визу, начинает упаковывать вещи, из одежды летнее, большинство книг и вообще все, что, как она полагает, ей не понадобится. Вероятно, ей придется сколько-то дней прожить у Юдит, март уже на исходе, но, быть может, все пойдет скорей, чем ей представляется. Она начинает прощаться, встречается с Паулем, уведомляет кого надо в Народном доме, что не знает, когда вернется и вернется ли вообще. Пауль предлагает ей для хранения вещей свой подвал, да и жить у него можно, в любое время, — она учтиво благодарит и отказывается. Даже если Франц сколько-нибудь поправится, она совершенно не обязательно вернется в Берлин. Даже если он хотя бы вполовину так окрепнет, как прошлой осенью, все равно надо будет подумать, не лучше ли ему остаться в Праге, поближе к родным, или куда-то за город переехать, в Шелезен или как там еще все эти места называются, где он раньше бывал.
3
Дядюшка распорядился прислать проспекты нового санатория. Он возвышается над деревушкой Ортман в холмистой местности, пластаясь по обширному склону, со стороны напоминая фешенебельный отель, но внутри там все очень современно, просторная столовая, салон, музыкальная комната. Совсем недавно, несколько лет назад, лечебница дотла сгорела, и не вполне ясно, запечатлен ли на фотографиях нынешний вид здания, как без всяких видимых к тому оснований утверждает дядя, — он-то расхваливает учреждение до небес и даже немного злится на племянника за то, что тот нисколько не рад открывшимся новым перспективам. Утром он составил для матери доверенность на получение своего паспорта, однако выясняется, что раньше конца недели вопрос не решится, и мать это явно беспокоит; она, конечно, рада, что он здесь, но в доме тесно и вообще все очень хлопотно и сумбурно. А тут еще и визиты в самое неподходящее время: чуть ли не каждый день Макс, однажды Оттла с детьми, которые от скуки с криком носятся по всей квартире; один раз заглядывает Роберт, потом Элли с Валли и снова Оттла.
С Оттлой ему, как обычно, легче всего. Оба с ходу подхватывают принятый между ними шутливо-задушевный тон, вместе погружаются то ли в воспоминания, то ли в мечты о деревенской жизни, тогда, в Цюрау, где Оттла хотела стать настоящей крестьянкой, а он жил у нее несколько месяцев. А помнишь, мыши? От мышей я избавилась с помощью кошки, но как избавиться от кошки? Оттла и ее домочадцы тогда, на четвертый год войны, по сути, голодали, но она все равно любит вспоминать о тех временах и говорит, что снова туда хочет, вот станет тебе получше, и в мае, уже после санатория, когда настоящая теплынь начнется, все, вместе с Дорой, туда и переберемся. Не вздумай меня огорчать, говорит она. При этом у нее, похоже, и так полно огорчений, брак с Йозефом тяжелый, мужа часто не бывает дома, а когда бывает, он замыкается в себе, даже от Веры и Хелены, они уже вроде как жаловаться на это стали. Приходя его навещать, она тут же спешит пристроиться полулежа рядом с ним на кровати, закрыв глаза, говорит, что ей так легче думается, а потом вдруг сразу, рывком, поднимается и уходит, не забыв поцеловать его на прощание.
Когда приходит Макс, его слышно еще из прихожей, он беседует с родителями. Уже много лет он в доме все равно что член семьи, но весьма уважаемый, еще бы, он же знаменитый человек, и женатый, и вообще ведет нормальную жизнь, вполне в отцовском вкусе. По крайней мере, ему сопутствует успех, он путешествует, выступает на публике, и не с пустыми руками, уж ему-то есть что предъявить, в любой солидной книжной лавке на витрине полдюжины его книг стоит, чего, к сожалению, о докторе никак не скажешь. Максу от таких сравнений не по себе, с другой стороны, ему уже столько раз удавалось замолвить перед родителями за него словечко, после злосчастной расторгнутой помолвки, или вот теперь, этой осенью, когда доктор под предлогом вымышленных фактов сбежал в Берлин, да еще и с восточной еврейкой. Вы привыкнете, увещевает Макс. Вот познакомитесь с Дорой, и все ваши предубеждения как ветром сдует.
О болезни они с Максом говорят только вскользь и слишком хорошо ему знакомым тоном, словно это гость, показывающийся в доме от случая к случаю и потом тактично исчезающий, в чем оба они давно уже не уверены. Доктор читает ему мышиную историю, своим новым голосом, не однажды вынуждающим его ненадолго прерываться, но реакция Макса с лихвой его вознаграждает, тот хвалит без умолку, эта история — из числа лучших его вещей.
Доре он пишет, что о его постельной жизни сообщать, по сути, почти нечего, время от времени чей-нибудь коротенький визит, недавно он попробовал встать, чтобы тут же от этой
Но, проворочавшись полночи, он этот план отбрасывает. Не может он в нынешнем своем состоянии один поехать на вокзал, Доре пришлось бы забирать его из дома, при родителях, что по хорошо известным причинам невозможно, поэтому все остается по-старому, он едет с дядей, а с Дорой встретится уже там, в санатории. Намеками он дает понять, до чего ему страшно, хотя в точности все прояснится только на месте. В некоторых из этих заведений тебе каждую минуту напоминают, что ты болен, что ты пациент, в других, наоборот, живешь чуть ли не как в отеле, но какая-то форма режима в конечном счете существует всегда, и есть заставляют повсюду, что для него всю жизнь было самой страшной пыткой, врачи опять же, неприятные допросы по прибытии, в тяжелых случаях медикаменты, промывания-полоскания, инъекции ментола и прочие процедуры. С большинством из них в том или ином варианте он уже успел познакомиться, что нисколько не облегчает дело, потому что в прежние разы он был относительно здоров, а теперь, похоже, положение и впрямь серьезное. Перед зеркалом легче всего себя иллюзиями тешить, в конце концов изменения наступают крадучись, ты к ним привыкаешь, а это, к сожалению, означает, что объективно ты о них судить не можешь. Вот это, значит, и есть мое лицо? Ну ладно, хорошо, пусть это теперь мое лицо, однако на хриплый голос обращают внимание все, даже если Элли вроде как его не замечает, предпочитая тревожиться о его весе, вообще о его ужасном самочувствии, в чем она без обиняков винит Берлин и только Берлин.
И все ждут, когда же он наконец уедет. А пуще всех он сам, но и все его близкие, мать, которая по нескольку раз на дню приносит ему почту, прислуга, которой не терпится вселиться обратно в свою комнату, даже Макс, который по поводу и без повода начинает клеймить канцелярскую волокиту и крючкотворство властей, не замечая, до чего тошно доктору слушать его инвективы. Ничего, скоро он перестанет быть им всем обузой, и в самом деле, больной — это, в конце концов, неприлично, с ним и поговорить не о чем. Ему в тягость одеваться и умываться, надоел непрестанный шум, даже когда он говорит, что ему надо поспать, он и в самом деле спит часто, иногда что-то записывает — приснившуюся ему сцену смерти на лоне природы и почему смерти не надо бояться. Сейчас, под вечер, он в порядке исключения один. Он лежит в постели, все приятно и покойно, родители то ли вышли, то ли газету читают. Он знает, это последние дни, а может, и последние часы, но все равно ничего не ощущает, только смутное, преждевременное чувство облегчения, и точно — наутро он получает долгожданную визу, а на следующий день покидает этот город.
Поскольку дядя, ввиду давно запланированной поездки в Венецию, отвезти его в санаторий не может, сделать это вызывается Оттла, и из всех возможностей эта ему милее всего. Долго обсуждается вопрос, что ему понадобится в санатории, из кладовки извлекаются чемоданы, Оттла и мать их укладывают, так что на ближайшие часы покоя ему не будет. Вечером он звонит Доре, она у Юдит и как раз готовит ужин. Очевидно, он ее перепугал, она никак не привыкнет к его голосу, но потом все-таки радуется, наконец-то, наконец не надо больше ждать. Бог мой, я поверить не могу. Это правда ты? Это так странно — говорить с ней по телефону, как будто она не где-то далеко, а совсем рядом, все равно что за стенкой, так что он на секунду даже забывает свою давнюю неприязнь к телефонам. Дора завтра же с утра пойдет покупать билет до Вены, а еще ей ведь нужна комната в Вене, лучше всего недалеко от вокзала, через несколько дней, любимый, подумай только, через несколько дней. В начале разговора она почти робела, но теперь голос ее звенит от счастья, она смеется, успевает еще и с Юдит переговариваться, та передает ему привет, а Дора не перестает удивляться, твой голос по телефону, кто бы мог подумать. Будь ее воля, она бы и вовсе трубку не вешала, так бы и проболтала с ним до ночи, и потом, в постели, под одеялом, твой голос, любимый.
4
Дни перед отъездом проходят для нее как в тумане. Все вокруг как-то сразу становится чужим, лица на улице, потоки машин, всеобщая подавленность. Франц настаивает, что она приедет к нему лишь на несколько дней, но чутье ей подсказывает, что она уезжает навсегда. Тяжелее всего дается расставание с Народным домом, с Паулем, который беспрестанно ей внушает: доктор обязательно выздоровеет, наверняка, и вы опять будете жить в Берлине. Ты должна мне пообещать, требует он, но этого она никак не может, к тому же ей надо к детишкам, те записали для нее целую тетрадку еврейских песен, они вместе поют, молятся, потом ей приходится еще всех по очереди обнять на прощанье, вырваться удается лишь много позже шести.