"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Он вылез из-под тяжелого тела, и, протерев глаза, опустившись на колени, замер — кольчуга была залита темной, тяжелой, липкой кровью.
— Осколок, — Федор попытался приподняться и опять выругался. «В спине…, посмотри».
— Он меня защищал, — подумал Элияху. «Своим телом. Это же я должен был сейчас тут лежать».
— Батюшка, — Петя коснулся медленно бледнеющей щеки. «Батюшка, ну как же это…
— Ничего, сынок, — едва слышно сказал Федор, и, опустив голову на булыжники площади, — потерял сознание.
Элияху поднялся и, встряхнув Петю, велел: «Быстро сюда телегу и двоих человек покрепче, ну!»
— Я сам, — Петя все стоял, глядя на огромное, мощное тело отца.
— Ты, — сказал Элияху, — делай то, что должно тебе, понял? Юноша оглянулся и махнул рукой ополченцам: «Сюда гоните, сейчас перевезем Федора Петровича».
Петя наклонился, и, взяв пищаль, что лежала рядом с рукой отца, посмотрев на блистающую сапфирами и алмазами рукоять его сабли, велел: «Всем уйти в подвалы, пока они следующий залп не дали!»
Он обернулся, и, взглянув на телегу, что медленно ехала к церкви Всех Святых, вытерев рукавом потной, прожженной рубахи слезы с лица, — стал спускаться по узкой, скользкой лестнице, что вела вглубь Соляного Двора.
— Федор Петрович! — услышал он озабоченный, юношеский голос и с трудом, тяжело дыша, открыл глаза.
— Больно, — Федор стиснул зубы и увидел сына, что сидел у лавки, положив на нее рыжую, грязную голову. В избе пахло порохом, кровью и водкой, откуда-то издалека доносились залпы орудий.
— Что там? — Федор с трудом пошевелил пальцами, и Петя, прижавшись к ним горячей щекой, всхлипнув, сказал: «Подвалы мы очистили, батюшка, сейчас на Ивановской горке бой идет.
От князя Пожарского гонец добрался, — они уже к Неглинной подошли.
— Хорошо, — услышал Петя тихий голос. Федор с облегчением закрыл глаза и подумал: «Как больно. Не застонать бы, мальчик испугается, а ему еще в бой вернуться надо».
Он дрогнул ресницами и Петя, наклонившись, спросил: «Что, батюшка?»
— Иди, — красивые, искусанные в кровь губы отца разомкнулись, — воюй, сынок. Саблю мою…, потом забери».
— Нет, — зло сказал Петя, опускаясь на колени, — нет, не позволю! Не надо, батюшка, пожалуйста!
— Иди, — огромная, испачканная порохом рука отца чуть махнула в сторону сеней. «Ночью вернись…, попрощаемся».
Петя сглотнул и, встав, прикоснулся губами к высокому, холодному лбу. Рыжие, длинные ресницы отца чуть дрогнули, и он вытянулся на лавке.
В сенях были разбросаны окровавленные холсты. Элияху сидел, привалившись к стене, закрыв лицо руками.
Он поднял на Петю серые, уставшие, покрасневшие глаза и сказал: «Всех, кого мог, я отправил уже. Ты скажи там, — юноша махнул рукой в сторону церкви, — я сейчас подойду, перевяжу раненых».
Петя опустился рядом и заплакал, уткнувшись в плечо юноши.
— Я не могу его трогать с места, — Элияху все смотрел на бревенчатую, покосившуюся стену сеней. «Кровотечение я остановил, но осколок все еще в спине, если Федора Петровича сдвинуть — он может сразу умереть».
— Так достань осколок! — зло велел Петя, сжав зубы. «Достань, и все будет хорошо».
Элияху помолчал и ответил: «Там позвоночник в полувершке, Петя. Если я ошибусь…, — юноша не закончил и помотал головой. «И это больно, очень больно, я вообще не знаю, — Элияху понизил голос, — как он терпит. Я ему водки стакан дал, но если осколок вынимать…, это хуже во много раз».
— А если не вынимать, батюшка и так умрет! — злым шепотом ответил Петр. «Приготовь все, что надо, ночью сделаешь, как я вернусь».
Элияху поднялся и хмуро сказал: «Пусть Федор Петрович мне сам велит делать. Я лекарь, я не могу за него решать, раз он в памяти, не имею права. Пошли, — он подхватил свою суму, — он заснул вроде, я быстро — до площади и обратно.
Петя посмотрел на мертвенно-бледное лицо отца и подумал: «Господи, и матушку из Лавры не привезти, и Степа с Марьей — попрощаться не успеют».
У церкви Всех Святых крутился гонец на взмыленной, гнедой лошади. «Поляки отступают, Петр Федорович, — закричал он, — князь Пожарский на Красную площадь ворвался!».
— Так! — закричал Петя ополченцам. «Кто на Ивановской горке — пусть там остается, с поляками здесь мы быстро покончим, а остальные — на подмогу Пожарскому идите, Варварка пустая, оттуда уже в Кремль сбежали. Пушкари тако же — езжайте туда, может, по стенам бить придется!»
— Как Федор Петрович? — крикнули от телег, где в сене лежали стволы и ядра.
Петя, ничего не ответив, сжав зубы, вскочил в седло своего вороного коня и коротко сказал:
«Я — на Ивановскую горку, посмотрю, что там с боем и вернусь».
Элияху заглянул в прохладный, полутемный притвор церкви, где лежали раненые, и, услышав чей-то шепот: «Воды!», достал из сумы оловянную флягу.
— Все будет хорошо, — сказал он ласково, перебинтовывая искалеченную, с оторванными ядром пальцами, руку. «Скоро все закончится, ты потерпи, миленький».
Он вытер пот с заросшего бородой лица, и, наклонившись над следующим ополченцем, подумал: «А ведь Федор Петрович меня спас, ценой жизни своей. Если у меня не получится, с осколком, — он умрет. Господи, — он вдруг вспомнил немца-лекаря, что выхаживал его в кабаке, после ранения, — как это он говорил, про ту клятву, что врачи приносят:
«Воздерживаться от причинения всякого вреда».
Элияху глубоко вздохнул и, заставив себя не думать о застрявшем в ране осколке, весело сказал: «Ну, тебя парень — слегка задело, сейчас перевяжу, и догоняй своих ратников, а то не увидишь, как поляки сдаются».