"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Вынесу, — велел себе мужчина и, проглотив водку, закашлявшись, закусил зубами дерево — сильно, отчаянно. «Видела бы Лизавета, что со мной на сей лавке делают, — смешливо подумал Федор, — уж то, что она делала, два десятка лет назад, — слаще было». Он почувствовал страшную, раздирающую боль в спине, а потом уже ничего не осталось вокруг — только темнота и страдание.
— Вот так и держи свечу, — велел Элияху. «Осторожно, осторожно, — приказал себе юноша.
«Господи, как он терпит, это же невозможно».
Он нащупал лезвием ножа осколок — маленький, не больше ореха, с острыми, злыми, рваными краями. Элияху, едва дыша, зажав рукоять ножа во рту, сказал: «Петька, щипцы дай, там, на холсте. Хорошо, что ты крови не боишься».
— Потом зашью все, — Элияху вздохнул, и, подцепив щипцами осколок, вытянул его наружу.
«Какой крохотный, — изумленно сказал Петя.
— Ты пойди, — выдохнув, сказал Элияху, — проверь, как там Федор Петрович. Я пока рану промою.
Он плеснул водки на спину мужчины и услышал голос Пети: «Дышит батюшка».
— Возвращайся, — Элияху стер окровавленным холстом пот со лба, — сейчас я шить буду.
Только свечу держи ровно, не капай мне воском на пальцы, а то рука сорвется.
Закончив, он сказал: «Так, теперь давай, перевяжем, и пусть на боку лежит».
— Федор Петрович! — Элияху нагнулся над раненым и шепнул: «Федор Петрович, все, осколок я вынул, пошевелите рукой, если слышите меня».
— Спать, — подумал Федор. «Долго, очень долго. И зачем он так кричит?».
Юноша увидел, как сильные, длинные, с обломанными ногтями пальцы поползли к его руке, и мужчина сказал, не открывая глаз: «Ты тоже…, отдохни, сынок».
— Батюшка, — раздался над ним голос сына. «Батюшка, милый…»
— Саблю возьми, — рыжие ресницы отца дрогнули. «Пусть…у тебя будет».
— А как же вы? — Петя ласково, нежно коснулся щеки отца.
— Тихо, — подумал Федор. «Как тихо. Не стреляют больше. Господи, спасибо тебе».
— Мне, — выдохнул он, — уже не пригодится, милый. Спите, — Федор чуть приподнял руку с лавки. «Спите, мальчики».
В раскрытые ставни был слышен звон колоколов, пахло гарью, на дощатых, старых половицах лежали золотые лучи заходящего солнца.
Федор, зевнул, просыпаясь, и пошевелился — спина болела, но не сильно. Он услышал мужской голос из сеней: «Вы стойте тут, в горницу не ходите, все же тело его там. Федора Петровича, вечная ему память, мы в Архангельском соборе похороним».
— Сие, — сказал Федор смешливо, — конечно, честь великая, князь Дмитрий Михайлович, однако же я, пожалуй, с этим бы погодил.
Пожарский, снимая шлем, шагнул в горницу и остановился — юноши спали вповалку, на сдвинутых к стене лавках. Князь посмотрел на рыжую и светлую головы, и недоуменно сказал: «Гонец был, Федор Петрович, говорил, мол, кончаетесь вы».
— Сие, — Федор вдруг вспомнил кукушку в лесу у Лавры, — еще нескоро случится, Дмитрий Михайлович. Ну, надеюсь, я. Что там, — спросил Федор, — на площади Красной?
Пожарский присел на лавку и улыбнулся: «Польский гарнизон подписал капитуляцию, складывают оружие и выходят из Кремля».
— Дожили, — подумал Федор. «Господи, я и не верил».
— Дожили, — кивнул Пожарский. «Сейчас царя выберем, Федор Петрович, и заживем, как в былые годы. Ну, — он улыбнулся, — отдыхайте, и ни о чем не волнуйтесь, Лизавете Петровне я гонца отправлю, что все с вами хорошо».
Князь посмотрел на икону, что так и лежала рядом с рыжей головой мужчины и подумал:
«Какая красавица. Богородица, а без плата. Ну, видно — помогла она Федору Петровичу».
— Дмитрий Михайлович, — вдруг попросил мужчина, — там чертежи лежат, под лавкой, дайте их мне, пожалуйста. Хоша посмотрю, пока эти, — он кивнул на юношей, — спят.
Пожарский нагнулся, и, положив стопку бумаги подле огромной руки, сказал: «Только ведь, Федор Петрович, Заруцкий еще где-то бродит, дружки его — тако же, воевать еще придется».
— Сим, — Федор чуть улыбнулся, — пущай вон, Петька мой занимается.
— А вы? — Пожарский помялся на пороге сеней.
— А я, — ответил Федор, не отрывая глаз от чертежа, — буду строить.
Он услышал чьи-то недоверчивые голоса в сенях и подумал: «Есть хочется. Подожду, пока мальчишки встанут, пущай хоша корку хлеба принесут. Жалко, что двигаться еще больно — я бы, конечно, порисовал сейчас. Ну да ничего, успею».
Колокола затихли, и Федор, слушая тишину, вглядываясь в четкие, выцветшие линии чертежа, пробормотал: «Построим, Федор Савельевич».
Элияху оглядел избу и присвистнул: «Быстро вы!»
— Да что тут, — смущенно пробормотал Петя, — Степан вымыл все, а я — лавки и стол поправил.
Теперь хоть не стыдно в горницу заходить. Ты тогда тут, в большой комнате — принимать будешь, а в маленькой — спать.
— Угу, — юноша провел рукой по гладко обструганному столу. В избе было тепло — ровно, жарко горела печь. За чуть раздвинутыми ставнями сеял мелкий, еще слабый снежок.
— Степан все с чертежами этими разбирается, — Петя присел на лавку. «В горнице своей заперся, рисует целыми днями. А к Никифору Григорьевичу ты ходить будешь? — Петя подмигнул Элияху.
— Два раза в неделю, — рассмеялся тот. «Ты мне лучше скажи, когда ты Марью с Волги-то сюда привезешь?»
— Да вот, Собор Земский закончится, и сразу туда отправлюсь, — счастливо улыбаясь, ответил Петя. «Надо же до Масленицы успеть повенчаться. Ты, конечно, дружкой будешь, отказываться даже, и не думай».
Элияху устроился рядом и строго ответил: «Буду, конечно, вот только в церковь…»
— Да знаю я все, — Петя потрепал его по плечу.
— Даже ногой не ступишь, не бойся. А весной уже и домой поедешь, ну да, — он блеснул белыми зубами, — я вас до Польши провожу, раз мы теперь перемирие с ними заключаем, так меня туда наверняка пошлют, я по-польски, — как по-русски говорю. Ну, где там Марья? — он обернулся.