"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Как ты приезжал, той осенью, когда мальчикам год исполнился — она смотрела в сторону, и видно было, как переполняют ее скрываемые рыдания, — заболела я после этого».
Если б он мог, он бы закончил свою жизнь прямо сейчас — не смея взглянуть на нее.
Тогда он вылечился быстро — судовой врач пожурил его за неосторожность, но сказал, что к Плимуту уже все будет в порядке. Все и было в порядке — как ему казалось.
После той болезни он больше не рисковал портовыми шлюхами, а брал дорогих и надежных женщин, которые стоили, потраченного на них золота. Больше у него ничего такого не было — ни разу.
— Я тебя не виню, — сказала тихо Маша. «Ты же мужчина, у вас так принято».
Ни одна из его многочисленных ран не приносила такой боли, как эти простые слова.
— У меня уже давно все в порядке, Степа, — продолжила она, еще тише. «Но врач сказал, что я больше не смогу понести. И вот видишь, — она внезапно усмехнулась, и Степан пошатнулся — таким горьким был этот смех, — как вдруг получилось…»
Она не закончила и отвернулась.
— Завтра я уеду, — сказала Маша, и он только сейчас заметил, что на полу спальни стоит сложенная корзинка — одна, небольшая. «Кольцо твое я сняла, оно в шкатулке. Если… — она прервалась, — со мной все будет в порядке, ты разрешишь мне видеть мальчиков? Хоть иногда».
Он молчал, чувствуя, как рвется на части все, что еще было живым внутри него.
— Я не знаю, как мне просить у тебя прощения, — сказал он. «За все. Я не знаю, примешь ли ты меня обратно. И я ничего, ничего не буду у тебя спрашивать — никогда. Просто если ты уйдешь, у меня не будет больше дома».
Он подошел к ней и положил руки на ее теплые, чуть вздрагивающие плечи:
— Ты — часть меня, Маша. Твои дети — это и мои дети тоже, помни это. Что бы с тобой ни было, ты — часть меня.
— Поцелуй меня, — сказала она тихо, и, — как он любил, — прижалась щекой к его руке.
— Я не могу, — сказал он, обнимая ее, вдыхая запах ее волос. «Мне надо тебе сначала рассказать. Все рассказать».
— Не надо, — Маша потянулась и сама поцеловала его — нежно, так нежно, что у него перехватило дыхание. «Не надо, любимый. Просто будь со мной, и все».
Когда догорели свечи и в комнату стал вползать неверный, серый рассвет, он прижал ее к себе поближе и сказал, гладя живот:
— Как дитя родится, я больше в море не пойду.
— Как! — ахнула Маша.
— Ну, не совсем, конечно, — поправился Степан, и она улыбнулась. «Наймусь капитаном и буду ходить в Голландию али Германию.
— Тебе ж скучно будет, — удивилась жена.
— Зато я всегда буду рядом с вами, — Степан провел губами по ее нежной, белой спине. «Черт с ними, с деньгами, всех не заработаешь. Семья важнее».
Маша вдруг, повернувшись, поцеловала его, — сама, — и тихо сказала: «Ты прости меня, Степа. Я плохо поступила с тобой, очень плохо. Прости».
— Девочка моя, — он почувствовал совсем близко ее нежные, ласковые руки и отдался на их волю. «Ну, я сам же перед тобой виноват — не сказать как. Мне до конца жизни эту вину не загладить. Не плачь, пожалуйста, не расстраивай маленького. Иди ко мне».
А потом был только ее задыхающийся шепот, то, как она скользнула вниз, — быстро, ровно порыв ветра, и он уже ни о чем не мог думать, — только, закрыв глаза, не узнавая ее, не понимая, — что с ней вдруг произошло, — и, не желая понимать, — гладить ее по голове и просить: «Еще, еще, пожалуйста!»
Она остановилась и Степан, еле сдерживаясь, сказал: «Не мучай меня, Мария, а то ведь я тем же отвечу».
— Грозный Ворон, — она вдруг рассмеялась и почувствовала шлепок. «Еще!» — сказала она, сладко потянувшись.
— Ты не бросай дело на полдороге, — посоветовал ей муж. «А то ведь у нас на кораблях и кое-что другое есть для тех, кто ленится».
— Так, то на кораблях, — она, правда, вернула губы туда, где им было сейчас место.
Он закинул руки за голову и присвистнул: «Ох, Мария, я смотрю — разбаловалась ты вконец, пора тебя, и поучить, как мужу это положено».
Он увидел огоньки смеха в темных глазах, и, наклонившись, коснулся ее налитой, большой груди. «А ну-ка, ложись рядом», — сказал он тихо. «Сейчас узнаешь, каково это».
Он и не знал, что жена может быть такой, и все спрашивал: «Тебе, правда, хорошо?»
— Хватит уже болтать, — простонала Маша. «Иначе весь дом услышит, как мне хорошо!» Она пошарила пальцами, ища подушку, Степан подсунул ей руку и успел еще пожалеть об этом — зубы у его жены были острые.
— Почему ты раньше этого не делал со мной? — спросила Маша, нежась на его плече.
— Дурак был, — он зевнул и вдруг сказал: «Какая ты у меня красивая, Марья, — так бы и не выпускал тебя отсюда. А ты, — он лукаво взглянул на жену, — что раньше-то таким не занималась, а?
— Да тоже дура была, — она обняла его и шепнула: «Кажется, поумнели мы с тобой, Ворон, а?».
— Это точно, — он почувствовал, как слипаются у него глаза. «Все», — он повернул ее на бок, и прижался к ее спине. «Спать, долго, и чтобы нам никто не мешал».
Они проспали до вечера в объятьях друг друга, и Марфа, устав гонять детей от опочивальни, просто заперла дверь, что вела в Машины комнаты с лестницы, сказав: «Кто первый туда постучит, тот сладкого за обедом не получит вообще никогда».
— Вы ж уедете летом, тетя Марта, — попытались протестовать близнецы.
— Записку мистрис Доусон оставлю, — ехидно пообещала им женщина.
— Папа, — спросил Майкл, — а почему ты так долго дома?
Степан усмехнулся. «А нравится мне тут, сынок, зачем мне еще куда-то ехать? Ну что, кто мне скажет, каким путем португальцы в Индию ходили?».
Дети сидели на ковре, вокруг большой карты.
— Вот тут, — Ник показал на мыс Доброй Надежды, — на юг, а потом на северо-восток. А ты туда плавал, папа?