Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

Шульман Нелли

— Твоя дочь, Осенний Лист, — Питер поцеловал ее в белую шею и подумал: «Господи, как я их люблю, спасибо тебе, Господи».

— Там я тебе кое-что принес, — он потерся щекой о плечо жены. «Подарки. Потом посмотрим».

— Угу, — она потянулась, и, поерзав, устроила голову на его руке. «Спасибо тебе, — шепнула Рэйчел.

— Ты спи, — Питер обнял ее. «Я их тебе подам, сразу же, когда есть захотят. А ты спи».

Жена поцеловала его, — крепко, и Питер, баюкая ее, слыша едва уловимое дыхание детей, и сам задремал. Цезарь лежал, чуть позевывая, одним глазом следя за тем,

как колыхается наверху украшение, и, наконец, тоже заснул — шевеля носом и подергивая лапами.

Интерлюдия

Амстердам, апрель 1610 года

Эй топорщился под сильным ветром с востока. Мелкий дождь поливал булыжники набережной, влажные брусья пристани, рыбацкие лодки, что стояли у причала.

Женщина, — высокая, стройная, в темном шерстяном плаще, — надвинула пониже мокрый капюшон, и, вздохнув, посмотрев на туманный горизонт, — отвернулась.

— Да не волнуйтесь вы так, донья Мирьям, — раздался веселый голос сзади. «Видите, ветер, какой? Наверняка, их к западу отнесло, ну да ничего, завтра уже и тут будут».

Она окинула взглядом мужчину — его черные, кудрявые волосы были мокрыми от дождя, белые зубы блестели на смуглом лице, и, вздохнув, спросила: «А как ваш корабль, капитан Энрикес? Готов?»

— Меня зовут Мозес, донья Мирьям. Моше, если вам так будет угодно, — он рассмеялся. «Ну да вы помните. А корабль, — он встряхнул влажной головой, — уже и доделывают, справлю Песах, как положено хорошему еврею, и уйду в Новый Свет.

— Через две недели, да, — подумала Мирьям. «Хосе же написал, что как раз к этому времени вернется. Как я скучаю, как скучаю. Хоть бы тетя Марта с Беллой быстрее сюда добрались».

— Так что скоро вы увидите свою сестру, донья Мирьям, — Энрикес свистнул лодочнику на канале, и, бросив ему монету, сказал: «А когда мы с вами встретимся?».

— Вы же знаете, капитан Энрикес, сегодня вечером, — вздохнув, подобрав подол платья, сказала девушка, — у дона Исаака и доньи Ханы. И я могла бы сама заплатить, кстати.

— Ну, мне приятно, — Энрикес поднял бровь, наблюдая за тем, как она садится в лодку. «Ваша сестра — замечательная девочка, донья Мирьям. Куда вы торопитесь, давайте еще погуляем, раз уж мы увиделись?»

— К пациенткам, — сухо сказала женщина. «До вечера, капитан».

Лодка медленно скользила по Зингелю, и Мирьям, ежась под холодным ветерком, обернулась, — он стоял, глядя ей вслед, улыбаясь, засунув руки в карманы холщовой матросской куртки, и его вороные, длинные волосы были чуть растрепаны ветром.

В детской было жарко натоплено. Мирьям ловко распеленала ребенка, и, осмотрев мальчика, разогнулась: «Вот видите, госпожа де Йонг, сыпь прошла. Это от пеленок, так бывает, — девушка почесала ребенка под пухлым подбородком и тот беззубо, широко, улыбнулся. Мирьям взглянула на складочки и сказала: «Вытирайте хорошо после купания, и держите голеньким. А потом мажьте тем снадобьем, что я вам дала».

Молоденькая девушка в холщовом чепце кивнула и вдруг сказала: «Ваша матушка, госпожа Мендес, моего мужа принимала, мне свекровь говорила. А вы — нашего сына, видите, как получилось».

— Да, — Мирьям вспомнила жаркий, душный день, зеркальную, стоячую воду канала и пятна крови на юбке матери. «Да, я тот день помню, — повторила она и, вздохнув, улыбнувшись, сказала: «Ну, госпожа де Йонг, снимайте корсет».

— Вот, видите, — Мирьям рассмеялась, — и трещины у вас зажили. Мальчик у нас крупный, сильный, — она пощекотала ребенка, и тот захихикал, — так что, конечно, сначала больно было. Но теперь все хорошо, — она помогла женщине одеться и та, взяв ее за руку, проговорила: «Не знаю, чтобы я без вас делала, госпожа Мендес. Свекровь, — женщина понизила голос и оглянулась, — она у меня хорошая, но, сами знаете, она пятерых родила, и все говорила мне, что, мол, и так все пройдет, незачем вас звать».

— И очень правильно, что позвали, — Мирьям поменяла влажную пеленку под мальчиком и сказала: «И не держите его в мокрых пеленках, госпожа де Йонг — ничего, лучше постирать, но пусть всегда чистенький будет. Что бы вам там свекровь ни говорила, — Мирьям подмигнула девушке, и они обе рассмеялись.

Выйдя на улицу, женщина постояла, глядя на воду Зингеля. Дождь все шел — надоедливый, холодный, и Мирьям, запахнув плащ, засунув руки в тонких перчатках в карманы, подумала:

«Да, вот тут мама и упала. А я стояла и кричала: «Моей маме плохо, помогите, помогите кто-нибудь!» И сейчас, — она вздрогнула, — если со мной такое будет, никто не спасет. Даже Хосе».

Она обернула вокруг шеи кашемировую шаль и, достав из кожаной сумки маленький блокнот, сверившись с записями — пошла дальше.

Дома было пусто и зябко. Мирьям выглянула в окно, и увидела на противоположной стороне Зингеля, через мост — свет в окнах.

— Как сумрачно, — подумала она, разжигая камин, раскладывая на столе папки с записями.

«Начало апреля, весна уже — а все равно, четыре часа дня, и уже свечи нужны, вон, дон Исаак и донья Хана уже зажгли. Она, наверное, на кухне, а дон Исаак сидит, письма читает.

Что он там говорил — так и не слышно ничего, не вернулся мой кузен Элияху с Москвы пока, и вестей от них нет. Только бы все хорошо было.

Девушка покусала перо и, подвинув к себе папку госпожи де Йонг, стала писать, — мелким, аккуратным почерком: «3 апреля 1610 года. Ребенку 2 месяца, вес — тринадцать фунтов, рост — двадцать четыре дюйма…"

Закончив, Мирьям расставила папки по местам, и, просмотрев свое расписание на следующий день, подсчитав и спрятав в железный шкап серебро из кошелька, повесила на ручку входной двери медную, гравированную табличку: «Акушерка в доме напротив, перейдите через мост, пожалуйста».

Она, было, стала подниматься наверх — переодеваться к обеду. Застыв на пороге, Мирьям посмотрела на резную, черного дерева, шкатулку, что стояла, между высокими, тяжелыми подсвечниками на мраморной полке камина.

Мирьям сняла маленький ключ со своего браслета, и, достав нужное письмо, опустившись в кресло, потрогала бумагу пальцами — длинными, красивыми, с коротко постриженными ногтями.

Женщина прикусила алую губу и, развернув бумагу — с изящным, серебряным обрезом, — закрыла глаза.