Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Шрифт:
И дальше проживем, Петр Федорович. Попов на свете много, а Смоленск — один. Так что пусть виселицу строят».
Петя помотал головой, и, чувствуя ласковые пальцы жены у себя на щеке, глухо сказал:
«Нет, о сем даже и думать не стоит, Марьюшка. Иначе все мы на плаху отправимся, уж больно опасно сие».
— Так что, — Марья все гладила его, — государь ее тоже повесить распорядился?
Петя долго молчал, а потом, сглотнув, поднявшись, сказал: «Нет, не повесить. Я к себе пойду, у меня там бумаги еще, — он глубоко
Марья кивнула, и, взяв его за руку, едва слышно проговорила: «В подполе готово все, сюда же принесут его?»
— Если все удачно пройдет, — жена увидела, как он чуть дернул щекой, и, встав, прижавшись к нему, потянувшись, встряхнула за плечи.
— А никак иначе и не получится, Петя, — сказала она. «Это же твой брат. Он будет жить».
Петя посмотрел на рыжие волосы сына, что спокойно спал в чуть покачивающейся колыбели, и, сдвинув ее шелковый платок, поцеловав белокурую, мягкую прядь, ответил:
«Да».
Волк остановился на берегу ручья и присвистнул: «Вот это да! Говорил мне Федор Петрович, что сию галерею срубил, но ведь красота какая!»
Деревянные, резные, раскрашенные здания соединялись легким переходом, флюгеры вертелись под ветром с реки, чуть шелестели листья ив, и Волк, присев, вымыв руки в ручье, подумал: «Тридцать лет, Господи. Да я же, как раз тут ночевал, после того, как обоз на Смоленской дороге взял. А потом на Красную площадь пошел, ну, там уже…, - он усмехнулся, и, поднявшись, посмотрел на маленькие окошки светелок.
— А ночевал я с кем? — он все улыбался. «Да, с этой, Настасьей. Волосы у нее красивые были, черные, как крыло вороново, а глаза — голубые. До обеда помню, с ней проспали тогда».
Он встряхнул головой, и, толкнув низкую дверь, спустившись по каменным, вытертым ступенькам, огляделся.
Вокруг было шумно, чадили свечи, и Волк подумал: «Как всегда. На улице благодать такая, липой пахнет, тепло — а эти в подполе сидят».
Он облокотился о вытертую, старого дерева стойку: «А ведь я все тут помню. Ничего не меняется». Крепкий юноша обернулся и, внимательно посмотрев на Волка, налив водки в оловянный стаканчик, подвинул ему.
— Пироги свежие, — Гриша указал на глиняное блюдо и присвистнул про себя: «Непростой человек, сразу видно. Должно, к батюшке».
Волк выпив, и откусив от пирога с капустой, блаженно закрыл глаза. «Господи, — вздохнул он про себя, — они такие же вкусные».
— Вы пройдите, — вежливо сказал юноша, и замялся.
— Да я знаю, куда, — хохотнул Волк, и, быстро посмотрев по сторонам, нырнул в неприметную, сливающуюся с бревенчатой стеной дверь.
В кромешной тьме, откуда-то снизу, он увидел мерцающий огонек свечи. Седобородый мужчина сидел за столом, раскладывая в стопки серебро и медь.
Волк прожевал пирог, и, отряхнув руки, переступив через порог, смешливо сказал: «Ну, здравствуй, Никифор Григорьевич!»
Мужчина поднял голову
Вернулся!»
— А как же, — Волк наклонился, и, обняв его, присев к столу, добавил: «Не было такого, Никифор, чтобы я не возвращался. А сейчас пущай принесут нам чего-нибудь, разговор у меня до тебя есть».
Дверь подпола чуть приоткрылась и высокая, стройная девушка сказала нежным голосом:
«Никифор Григорьевич, я принесла все».
Волк посмотрел на черные косы, на огромные, голубые глаза, и, откинувшись к стене, глядя на то, как девушка расставляет по столу миски, подумал: «Вот и Настасья такая же была.
Пятнадцати лет я ее последний раз видел. А мне — семнадцать как раз исполнилось».
На него пахнуло ароматом цветов, и, девушка, распрямившись, опустив глаза, сказала:
«Ежели друг ваш переночевать желает, Никифор Григорьевич, у меня гостей нет еще, я могу в зал не спускаться, подожду его».
Волк усмехнулся и ответил: «Не желает. Спасибо, милая, за хлеб, за соль, однако у нас разговор долгий, на всю ночь. Иди с Богом».
Девушка чуть слышно вздохнула, и, поклонившись, шурша шелковым сарафаном, — закрыла за собой дверь.
— Настасьи дочка, — коротко сказал Никифор, разливая водку. «Восемнадцатый год пошел, хорошая девка, золота ровно как мать ее приносит. А кто отец ее, — он усмехнулся, — сие неведомо. А Настасья померла, тем летом, как первого самозванца отсюда погнали. Горячка у нее была. Ну, — он поднял стакан, — за встречу, Михайло Данилович. А то смотри, — он кивнул на лестницу, — переночуй, ты же тут хозяин.
— Хозяин тут ты, — поправил его Волк, выпив. «А я, Никифор Григорьевич, человек семейный, у меня жена вон весной только четвертого сына принесла. Да и внуков уже шесть душ, — так что, — он потянулся за пирогом, — мы сейчас решим с тобой все, и я пойду, по ночной прохладе».
— Четвертого сына, — Никифор покрутил головой. «Молодец ты, Михайло Данилович, ничего не скажешь. А деньги-то, — он пытливо посмотрел на Волка, — барыши? Ну, хорошо, тут, у нас, ты не останешься, — Никифор коротко вздохнул, — так хоть золото возьми, три десятка лет я его для тебя копил.
Волк махнул рукой. «Души родителей моих покойных устроены, жены первой, — он перекрестился, — тако же, по ней в Крестовоздвиженском монастыре будут негасимую свечу стоять, я этим озабочусь. Так что — он налил себе еще водки, — ты мне только людей собери, к завтрему, скажу им кое-чего, и все. Остался, кто живой-то? — поинтересовался Волк.
— Немного, но есть, — Никифор стал резать мясо. «Сам понимаешь, со смутой этой — кто с поляками ушел, кто в земле сырой лежит, кто дело наше бросил. Но соберу, конечно. Вот, — он положил Волку хороший кусок, — Петровки той неделей миновали, убоина свежая, сам для кабака брал. Так чем тебе помочь-то?»