Венецианская блудница

Арсеньева Елена

Только что оно лежало на шелковистом, золотистом ложе из мелко вьющихся волос, имея вид столь мирный и утомленный, что Лючия с невольным разочарованием поджала губы. Но чуть она коснулась пальцами, как мужской дар князя Андрея мгновенно восстал во всей своей победительной силе, и Лючия была вынуждена признать, что такой скорости и мощи пробуждения ей еще не приходилось видеть.

Она хихикнула: хозяин спал, но уд его в это время как бы жил своей собственной, отдельной жизнью, неподвластной шишмаревскому зелью. Однако князь Андрей сейчас больше напоминает не Адониса, а Эндимиона, Лючия же – Селену в ее бесплодных попытках насладиться спящим красавцем. Но… в таких ли бесплодных?

Лючия для интереса поцарапала ноготком соски на прекрасно вылепленной, юношески-гладкой груди князя, и вызывающий ствол качнулся, словно его задело порывом ветра. «Мужчины созданы для того, чтобы

соблазнять бедных женщин!» – лицемерно подумала Лючия… нет, не столь уж лицемерно! От одних только взглядов на мужскую мощь и красоту она горела так, словно ее беспрерывно ласкал незримый любовник. А ведь там, в Венеции, Лючия частенько относилась к любовной игре как к обязательным упражнениям, необходимым для получения денег, и могла назвать лишь двух-трех мужчин, в объятия которых ей действительно хотелось упасть. Одним из них был Лоренцо Анджольери, но сейчас Лючия впервые не чувствовала ни страха перед ним, ни тоски оттого, что так и не принадлежала ему. Образ темноволосого «ангела» мелькнул и растворился в безднах памяти, он больше никогда не осенит душу Лючии своим мрачным крылом, он утратил над ней всякую власть с этого мгновения! Поняв это, Лючия испытала такой восторг, такое облегчение, такую благодарность, что припала к губам спящего – и уже не смогла оторваться, ибо они ответили на ее поцелуй, и сердце Лючии едва не остановилось – таким сладостным был сей ответ.

Чудилось, она была кремнем, а он – кресалом. Чудилось, все естество ее было сухой травой, истомленной августовским зноем, и ей не хватало лишь одной этой искры, чтобы воспламениться!

Не отрываясь от его губ, она сжала коленями его бедра и соединилась с ним столь пылко, что судорога прошла по телу князя Андрея, и Лючия испуганно подумала, что он сейчас проснется – и сладостная забава кончится: вообразить себе непорочную девицу, в первую же брачную ночь умело оседлавшую своего юного супруга, сможет далеко не всякий, даже самый изощренный фантазер!

Она притихла – замер и ее спящий любовник, однако тело его уже безотчетно повело медленный, извека знакомый танец, через несколько мгновений перешедший в столь бурную пляску, что тело Лючии покрылось испариной, да и грудь князя Андрея влажно заблестела.

Лючия взглянула в его лицо. Губы изогнулись в гримасе не то боли, не то блаженства, и это ударило Лючию в самое сердце, у нее едва слезы не хлынули из глаз от нежности, и она, зажмурясь, припала к этим губам, шепча в их теплую, влажную глубину:

– Милый мой, о мой милый!..

Чудилось, никакой музыки не слышала Лючия лучше, чем его отрывистые стоны. Она всецело отдалась сладостным содроганиям, еще усиленным крепкими объятиями, в которые заключил ее князь Андрей.

«Неужели он проснулся?» – успела подумать Лючия – и мир для нее перестал существовать. Потрясение, испытанное ее телом, было из тех, которые перенести невозможно, остается или умереть… или уснуть. Вот она и уснула, и ежели бы чей-то нескромный взор мог проницать стены опочивальни, он, несомненно, враз устыдился и умилился бы, узрев два нагих тела, сплетенных объятиями так, словно им страшно было даже и во сне оторваться друг от друга.

12

Зимние забавы

Лючия стояла на галерейке в нижней зале и с нескрываемым любопытством глядела в высокое французское окно, вокруг которого собралась толпа дворовых. Можно без преувеличения сказать, что в русском помещичьем доме втрое или впятеро больше слуг, чем в таком же итальянском; о домах же столь богатых людей, как Извольский, и говорить нечего. У князя великолепие и азиатская роскошь были доведены до крайности, ну и слуги были как на подбор: высокого роста, в ливреях с красными воротниками, высоких черных меховых шапках с султаном. Они вносили в столовую блюда, входя попарно, и напоминали, на взгляд Лючии, стражу, появляющуюся на сцену в трагедиях. Их явление заставляло ее вздрагивать не то от страха, не то от смеха. Кроме того, по коридорам стояло в ряд множество прислуги с факелами в руках, что производило впечатление важной церемонии. Во время обеда играл невидимый оркестр роговой музыки – это тоже было множество людей. А сколько прислуги трудилось на кухне! Здесь круглые сутки шла стряпня. Повара в доме князя, на взгляд Лючии, были заняты не менее, чем их собратья в парижских ресторанах, как если бы трапезы должны были следовать одна за другой до самой ночи! Несметное богатство князя позволяло ему жить по-царски. Однако пока что гостей Лючия в доме не видела, хотя не прочь была бы поблистать в обществе, поиграть в карты, поохотиться, устроить, как говорят англичане, пикник… Не то что бы она скучала или томилась по

флирту, прежде составлявшему основу ее жизни. Нет, она всегда знала, что, когда выйдет замуж, сделается добродетельной супругой, ибо в постные дни ложе ее будет открыто только мужу и никому более. Сейчас, конечно, был пост… с другой стороны, иных, кроме князя Андрея, возможных любовников у нее не было… с третьей стороны, ей почему-то не нужен был пока никто иной… Впрочем, Лючия, несказанно этому дивясь, предпочитала думать, что соблазнена не столько мужчиной, сколько князем, его богатством, домом. Она поражалась качеством мебели, которую невозможно было отличить от парижской, картинами и статуями, где лица богов и богинь были прекрасны и необычайно живы. Узнав, что рисовали и ваяли крепостные художники с крепостных натурщиков и натурщиц, Лючия в который раз поразилась красоте русских – и впервые почувствовала гордость за то, что принадлежит к такой красивой нации. Осознав наконец себя русской, она растерялась до того, что принялась выискивать недостатки в слугах, чьи лица, оказывается, глядели на нее с картин.

Недостатков было, на ее взгляд, тьма! А главное, она убедилась, что русские слуги, даже самые вышколенные, находят большое удовольствие в любое время бросить свою работу и на что-нибудь поглазеть – предпочтительнее на пьяного человека, который выделывал бы свои нелепые кудесы, ну а если нет пьяного, то сойдет для развлечения любая безделица, тем паче – такая забава, как катание с гор.

Да! В конце апреля – с гор! Лючии это все казалось непредставимым. Но вдруг снова ударил такой мороз, что лужи, во множестве покрывшие землю, сковало ледком, а сверху припорошило снегом, как если бы весна попятилась перед неуступчивой зимой. А Извольского раззадорили морозы, и он решил вернуться к зимним забавам. По слухам, в имении были отличные снеговые горы, но они уже растаяли. Тогда по приказу князя из досок устроили скат, который шел наклонно из первого этажа на откос, где стоял дом, и еще ниже, к самой реке. Этот скат с вечера обливали водой: всю ночь до Лючии долетала суета, голоса, шутливые крики дворовых, не знавших, то ли они работают, то ли забавляются. К утру лед сделался достаточно толстым: получилась отличная горка. В ход пошли маленькие детские саночки и даже деревянные лохани и шайки, и в них скольжение было столь стремительным, что, на взгляд Лючии, его можно было сравнить с полетом птицы.

Вот именно – на взгляд, потому что сама она до сих пор не решилась принять участие в этой затее и только, не отводя глаз, смотрела, как вылетают в окно и скрываются под обрывом катающиеся. Иногда кто-нибудь не соблюдал очереди, санки или то, что их заменяло, сталкивались, тела катающихся сбивались в клубок, раздавался счастливый визг, чудилось, удесятеренный эхом, но никто не расшибся, никто не сломал себе шеи, а некоторые, успевавшие особенно проворно добежать от обрыва к дому, скатились уже не меньше десятка раз. Среди них были самые здоровые, проворные парни – и князь.

Сейчас, раскрасневшегося, хохочущего, вывалянного в снегу, его с трудом можно было отличить от простолюдина, тем более что и одет он был кое-как, однако же Лючия заметила, что именно к нему льнут веселые девки, именно с ним норовят прокатиться в паре на санках или, примостившись на его нелепо задравшихся коленях, – в какой-нибудь лохани. И не потому, пожалуй, что искали барской ласки. Он был так красив! Самозабвенное веселье омолодило его, разгладило черты, несшие печать некоторой надменности. Смех его звучал столь заразительно, что редкий не смеялся в ответ. Все эти крепостные были примерно ровесниками князя; верно, догадалась вдруг Лючия, он вырос в их кругу, иначе откуда бы взялись в нем эти дружеские замашки и небрежная приветливость с крепостными. И сейчас все – и князь, и его слуги – враз вернулись в мир беззаботного детства, оттого и было веселье их таким искренним и захватывающим, что даже сторонняя наблюдательница, Лючия, иногда ловила себя на том, что тихонько смеется.

Кроме нее, не участвовали в забаве лишь самые пожилые обитатели дома: ключница, главный дворецкий да главный повар, но они, поглазев немного, поумилявшись на молодежь, разошлись по своим делам, а на галерейке, не рядом с Лючией, а в почтительном отдалении, осталась женщина, которая одна отравляла пока еще недолгое пребывание Лючии в этом суматошном, щедром, роскошном доме. Та самая Ульяна.

Лючия, вообще говоря, находила русских женщин очень красивыми и не понимала, почему все женщины в России, какого бы они ни были звания, кончая крестьянкою, сильно румянятся, надо или не надо, очевидно, полагая, что всем к лицу иметь красные щеки. Ульяна же никогда не румянилась. Нужды не было: Лючия в жизни не видела более яркого лица!