Венецианская блудница
Шрифт:
– Сударь, встаньте! – воскликнула она в замешательстве, и это было хорошее начало: лакеи едва в обморок не попадали – все, разом.
– Встань, тебе говорят! – в ужасе от своей обмолвки закричала Лючия – и в который раз убедилась, что угрозу, а не ласку русский человек понимает лучше всего.
Мужик разогнулся, но с колен все же не вставал. Махнув рукой, Лючия сказала устало:
– Говори, чего надобно.
– Барыня, – простонал мужик, – умолите князюшку за ради Христа, за ради боженьки, – он едва сдерживал рыдания, – умолите его меня на конюшне
Лючия тупо моргнула, потом, решив, что ослышалась, оборотилась к зрителям. Однако лица лакеев были серьезны.
– Да ты в уме? – осторожно спросила она. – Как же это можно?
– Розгами, барыня! – заломил руки мужик. – Вымоченными! Сам срежу, сам вымочу! А не то – батогами! Да я и кнут стерплю со свинчаткою! Умолите князюшку!
Челобитчик снова сделал явное движение удариться лбом об пол, однако Лючия так грозно сдвинула брови, что он не осмелился и только пополз к ней на коленях.
Лючия отпрянула. Снова оглянулась. Лица лакеев вполне серьезны и озабочены. Нет, никто над ней не смеется, это не шутка, нарочно перед нею разыгранная. Вон у одного из лакеев, того самого молодого мужика, который был тогда на берегу с Петрушкою, даже слезы на глазах блеснули.
И тут Лючию осенило – конечно, конечно, она права: это сумасшедший! Русские любят юродивых – наверное, это местный дурачок. Ей сразу стало легче.
– Встань, голубчик, – сказала она ласково. – Конечно, конечно, я скажу князю, он тебя и розгами выдерет, и батогами, и кнутом со свинчаткою. А ты пока ступай, ступай с богом. Поспи да успокойся, от души и отойдет.
Это у нее здорово получилось, нельзя не признать. Со всеми русскими интонациями и ужимками, придраться не к чему! И Лючия, в восторге от того, как удачно сыграла роль доброй русской барыни, была немало обескуражена, когда мужик снова бахнул головою об пол и залился горючими слезами. Оторопь ее еще усилилась, когда один из лакеев, тот самый, знакомый, повалился рядом с мужиком! Он, правда, зашиб свой лоб только единожды, после чего пламенно воззвал:
– Сударыня-княгиня, дозвольте слово молвить, за ради Христа, за ради боженьки!
«И этот туда же! Они что, другой мольбы не знают?!»
– Валяй! – устало махнула рукой Лючия – и похолодела, сообразив, что слово какое-то не то. Но, очевидно, ее обмолвка была принята за «дозволяю», потому что молодой лакей дрожащим голосом проговорил:
– Государыня-княгиня, будьте родимой матерью, умолите князя, не отдайте старика на позор! Это отец мой…
Лючия устало прикрыла глаза, отказываясь что-то понять. С этими русскими недолго и спятить! Просить избить отца! Нет, но надо же все-таки разобраться, чего им всем надо. Они хотят, чтобы Лючия была им всем матерью – значит, нужно разговаривать с ними терпеливо, как с детьми.
Она снова поглядела на лакея:
– Скажи, друг мой, свое имя.
– Северьяном кличут, – ответствовал тот.
– Скажи, друг мой Северьян, от чего отец твой заступничества просит?
– Да разве вы не слыхали, барыня? От княжеской воли!
Лючия стиснула зубы,
– Ежели хочешь чего-то добиться, не мели языком попусту, а отвечай толком: в чем дело?!
Изумление надолго застыло на лице Северьяна: верно, ему было диковинно, что молодая княгиня знать не знает о том, что творится в имении. Лючия едва сдержала крепкое итальянское ругательство. И Северьян, очевидно, поняв по ее лицу, что далее солому жевать опасно, наконец-то заговорил:
– Батюшка мой – староста. Оброк собрать-то собрал, да… – Северьян жгуче покраснел от стыда: – Потратил, вишь ты! Думал, отдаст втихаря потом, а от барина нашего ничего не укроется! Углядел вину и виновника недолго искал. Определил наказание… Да лучше бы и впрямь выдрал старика прилюдно, лучше бы к оброку еще штрафу добавил, только бы не терпеть такого бесчестья! – горячо выкрикнул Северьян.
«Санта Мадонна, – подумала Лючия в ужасе. – Что же мог такого нечеловеческого выдумать князь Андрей?! Он же настоящий добряк – другого названия дать ему не умею! Речь идет о бесчестии… А, вот оно! Позорный столб, конечно! – Она похолодела от этой догадки. – Да… хуже не придумаешь.»
– Не могу поверить, чтобы князь решился на такое жестокосердие, – проговорила она. – Почтенного, пожилого человека…
– Ох, борода моя! – заблажил снова старик. – Куда ж мне, голощекому? Разве что в прорубь идти топиться?
– За ради Христа, за ради боженьки! – воззвала Лючия мученически заведя глаза. – При чем тут твоя борода?!
– Так ведь барин велел обрить мне бороду! – вскричал проворовавшийся староста. – Мыслимо ли стерпеть такой позор?!
Она бы, наверное, засмеялась, да не было сил: только и могла, что вытаращиться на этих двоих, коленопреклоненных, и унимать дрожь ярости.
Бороду, значит, обрить? И взамен старик готов выдержать порку – или даже утопиться? Н-ну… они что, за дурочку ее здесь принимают?!
И вдруг произошло нечто странное: Северьян с отцом, так и евшие Лючию глазами, побелели впрозелень и вскочили на ноги столь проворно, как если бы их кто-то с силой вздернул за воротники.
– Что это вы здесь делаете, а? – раздался за спиной Лючии голос, от которого у нее мурашки пошли по коже. – Жаловаться на меня пришли?
Это был голос князя, и он не предвещал ничего хорошего…
Лючия обернулась – и у нее поджилки затряслись: впору самой рухнуть ниц подобно Северьяну и старосте, которые – и когда только успели?! – уже стучали лбами в пол. Но она ни за что не могла позволить, чтобы этот новый, свирепый князь Андрей взял над ней верх и заметил ее испуг, а потому обрушилась на него первой:
– Это я их позвала! И вам не к лицу пенять мне за это!
– Это еще почему? – усмехнулся Извольский.
– Потому, что вы… вы жестоки! – выкрикнула Лючия. – Вам ведь наплевать на то, что чувствуют люди! Вы желаете соблюсти внешние приличия – как их понимаете. Вы остаетесь чисты и праведны, а что происходит с людьми?!