Венецианская блудница
Шрифт:
Всякая причина была по-своему извинительна, но не всякая заслуживала прощения. Князь не считался со своей женой, она для него не существовала! Лючия обхватила себя за плечи – озноб бил все сильнее, – да так и обмерла. Все не то, не так! Напротив – он слишком с ней считается! Он боялся ее присутствия на балу. Откроется их венчание, для тайны коего одна причина – любовь, а тут обиженная супруга и закричит, мол, муж вовсе меня не любит, у него открытые шашни с крепостной полюбовницей! Конечно, в железо князя за сие не закуют, а все-таки для человека, который столь блюдет свою пресловутую честь, это урон большой. И, возможно, при сем признании условия пари не будут считаться исполненными.
Черта с два! Лючия в ярости ударила кулаком в бархатное сиденье. Еще один мужчина, который хочет вылепить ее жизнь и смерть по своей воле? Фессалоне, потом Лоренцо Анджольери, Чезаре с его гнусавым голосом – теперь этот русский медведь? А вот не будет этого! Не будет!
Она вцепилась в ворот платья спереди и дернула с такой силой, что тесемки на спине лопнули – и она вылупилась из мокрой, слипшейся одежды, как из скорлупы сваренного вкрутую яйца. Рубашка, мокрая насквозь, тоже была содрана и брезгливо брошена на пол кареты, а Лючия навертела прямо на голое тело все меха, которые были в изобилии набросаны вокруг.
Нет уж, нет! Она не подыграет князю. Ей уже гораздо теплее, а в имении сразу в горячую воду, снова одеваться – и к графу Лямину. Извольский узнает, что нельзя безнаказанно вертеть Лючией Фессалоне, даже если ей и взбрела блажь притвориться Александрой Казариновой. Она появится на балу, произведет там фурор своим прибытием – и князь поймет, что не столько он все это время лгал, сколько сам был обманут.
И снова мстительный пожар зажегся в ее крови, а сверху грели меха, так что к тому времени, как копыта коней застучали по мерзлой, плотно убитой земле, Лючия уже вполне согрелась и никакая горячая вода ей была не нужна.
Ее встретили, кричали, про ванну, баню, про постель, водку…
– Одеваться! – скомандовала она. – Быстро!
Столпившаяся дворня разлетелась с ее пути, как ворох сухих осенних листьев. Слуги знают: если господа говорят таким голосом, лучше не мешкать с исполнением, не попадаться под горячую руку! И только одна тонкая, невысокая фигурка бесстрашно преградила путь разъяренной барыне и твердым голосом произнесла:
– Извольте ванну брать, сударыня.
– Чт-то? – запнулась Лючия. – А ну, с дороги. Не то… не то продам с торгов, засеку до смерти!
Ульяна (разумеется, это была она!) сузила глаза:
– Не продадите. Я ведь вольная, сами знаете.
– Вольная?
Горячая волна ударила в голову. Ну конечно, князь не хотел, чтобы его сын рос крепостным. Мало ли какие превратности судьбы… Откупил Ульку, значит, у Шишмаревой-Лихачевой и дал ей волю. Ну, теперь им и правда нужно поскорее избавиться от бедной Александры! Нет, надо держаться от Ульки подальше. Еще подсыпет чего-нибудь, ведьма. Нет, не успеет! Лючия радостно усмехнулась. Не успеет! Зато она успеет сказать сопернице все, что о ней думает.
– Оч-чень хорошо! – засмеялась Лючия. – Ванна мне уже не нужна, и без того жарко. Пошли, поможешь мне одеваться.
И она полетела в свою гардеробную, вцепившись в руку Ульяны и волоча ее за собой.
– Господи! – в отчаянии воскликнула та. – Но ведь князь не велел!..
– Не велел? – остро глянула через плечо Лючия. – Это еще почему? Неужто боится, что мне станет известно про пари? Да я и так знаю!
– Откуда?! – выдохнула Ульяна – и осеклась, но Лючия уже поняла эту обмолвку и мрачно кивнула: в точности все так, как она предполагала, и Ульяна,
– Вы не должны… – забормотала вдруг Ульяна. – Не думайте о нем плохо! Он бы и без того к вам присватался, только думал, что прежде перебеситься надобно… А тут черт попутал в этот спор ввязаться, ну и…
– Перебеситься? – расхохоталась Лючия. – Отличная задумка! И с кем же он хотел перебеситься? Не с тобой ли?
Ульяна с такой силой выдернула из ее руки свою ладонь, что Лючия даже оступилась и невольно обернулась.
– Да вы что, барыня, белены объелись?! – выкрикнула Ульяна дрожащим голосом. – Побойтесь бога! Вы же знаете, что я сестра ему!
Лючия только и могла, что хлопнула глазами, – изумление отняло силы.
– Как – сестра? – переспросила, едва шевеля онемевшими губами.
– Да так! Будто не знаете, что батюшка князя мою мать любил и десять лет ее пытался откупить у госпожи Шишмаревой-Лихачевой, а когда я родилась… Да о чем говорить! – прервала себя Ульяна. – Вы ведь об этом не хуже моего знаете!
– Знаю? Откуда мне знать? – пробормотала Лючия.
– Как откуда? Да ведь когда князь увез меня, раненую, из Шишмаревки, я уж богу душу отдавала, и он заехал в Казариново, чтоб ваш домашний лекарь мне помощь оказал. Да вы же сами… – Ульяна задохнулась, и Лючия с оторопью увидела, что та едва сдерживает слезы. – Вы же сами врачевали мои раны и говорили, что ежели женщина другой женщине способна отрезать сосцы, ей за то мало на лбу выжечь раскаленным железом клеймо «Зверь».
Лючия уставилась на нее, чувствуя, как кровь отливает от лица. Ее опять зазнобило, да так, что зубы начали выбивать дробь, и она ничего не могла сказать, только глядела во все глаза на плачущую Ульяну, которая прижала к груди ладони, словно защищая свою израненную плоть, израненную душу. Но вот она вскинула голову, увидела помертвевшее лицо княгини – и ахнула:
– Боже милостивый! Да вы побелели-то как! Вас же так и бьет-колотит. Скорее, скорее согреться!
Теперь она бежала впереди, волоча за собой безвольное тело Лючии, которая едва переставляла ноги.
Чудилось, такого потрясения она не испытывала никогда в жизни. Даже читая посмертные откровения Бартоломео Фессалоне. Даже слушая приговор, вынесенный ей Лоренцо. Даже узнав о появлении в российском захолустье этого кошмарного Чезаре… Но мысли, повинуясь врожденному свойству этой неутомимой, стремительной натуры – на все мгновенно давать ответ, – плелись в связную, крепко сцепленную цепочку, начальным звеном коей было одно слово – ложь.
Нет, не ложь Ульяны.
Лгал Шишмарев.
Изначально зная о глубокой родственной нежности, осенявшей отношения князя Андрея и его единокровной сестры, обладавшей редкостной красотой, он при этом правильно оценил пылкую натуру Лючии, которая была слишком горда и сочла бы себя оскорбленной при единственном добром слове, сказанном князем своей крепостной. Ведь Шишмарев уверил ее, что Ульяна – крепостная. Она и была прежде такой. И, очевидно, тяжба разыгралась потому, что Наяда претендовала вернуть и бывшее свое достояние – Ульяну, и приобретенное – ее ребенка. Трудно выяснить, была ли хоть капля правды в словах Шишмарева, но ясно одно: и без всякой клятвы Андрей не отдал бы младенца на расправу Наяде! А у Ульяны лилось молоко из грудей, конечно… И Наяда, взбешенная, отрезала ей сосцы, когда не получила еще одного бесплатного раба! И, хоть Ульяна формально была уже вольная, ее брат предпочел отдать огромные деньги, только бы поскорее избавить ее от страданий, а не оставлять во власти безумно-жестокой барыни, пока суд да дело.