Венецианская блудница
Шрифт:
Граф отвел взгляд, потом опять поглядел на Лючию открыто:
– Врать не научен. Знаю, что скрывать!
– Что-то… плохое? – осторожно спросила Лючия. – Скажите мне!
– Ничего такого особенного, – ласково, успокаивающе ответил граф. – Случилось то, чему следовало быть только в сентябре. Они просто вернулись раньше. – И вдруг лицо его приняло сердитое, недоумевающее выражение: – А этой чучеле чего здесь нужно?
Лючия обернулась – и с невольной брезгливостью сморщила нос при виде приближающейся женщины, одетой крикливо, нелепо, шутовски. Та приблизилась одним корявым, нелепым прыжком, и по зале раскатился визгливый голос:
– Красавица, барыня, княгинюшка-матушка, дозволь ручку поцеловать!
Это была карлица, шутиха. Во многих помещичьих домах, по примеру царскому (что прошлые императрицы, Анны Иоанновна да Леопольдовна, что нынешняя, Елизавета Петровна, были неравнодушны к человеческому уродству и откровенно им забавлялись), водились горбуны и горбуньи, страшные, злые и озлобленные на всех людей, с которыми безнаказанно сводили счеты за недогляд Творца, породившего их уродцами. На самые изощренные шутки карликов и шутов обижаться считалось дурным тоном, полагалось только снисходительно смеяться, однако Лючию вдруг озноб пробрал, стоило ей вообразить, что может сейчас брякнуть карлица, принадлежавшая приснопамятной Наяде, а теперь Стюхе Шишмареву.
– Дозволь ручку поцеловать! – блажила меж тем карлица, хватаясь за руку Лючии с цепкостью хорошего выжлеца [51] . И в самом деле обслюнявила ей всю руку, но когда губы поползли от локтя выше, Лючия, брезгливо передернувшись, отпрянула, ощущая только одно желание: вытереться как можно скорее. Почему-то она заметила такую же брезгливость на вытянутом шведском лице, и ей стало еще противнее прикосновение карлицы.
– Не обижай, не обижай, золотая, серебряная! – плаксиво запричитала та. – Дай нарадоваться бедненькой Егоровне на твою красоту несказанную! – И, подскочив, карлица быстро поцеловала Лючию в плечо, точно клюнула, а потом, с безумным воплем:– Ах, сколь хороша грудь лебяжьебелая! – цапнула зубами… за одну из розовых жемчужин.
51
Охотничьей собаки.
Первым чувством Лючии было облегчение от того, что горбунья промахнулась: ей-богу, легче было умереть на месте, чем перенести прикосновение к своей груди этих жалких кривых зубов. Но тут же от этого облегчения не осталось и следа, потому что Егоровна, брезгливо сплюнув, скорчила невообразимую гримасу, еще пуще изуродовавшую ее и без того уродливую физиономию, и завопила на весь зал:
– Жемчуг поддельный! Поддельный жемчуг-то!
И Лючия словно бы расслышала пронесшийся по залу всеобщий вздох удовлетворения и наконец-то поняла: весь вечер бальное общество всячески смаковало пущенный кем-то пренеприятный слух, и надеялось, и все-таки не верило, что княгиня Извольская, будто продажная женщина, может носить поддельные драгоценности. А теперь оно получило этому желанное подтверждение. Даже лупоглазый швед растянул в улыбке свои тонкие злые губы!
Да нет, ну что за чепуха! Невозможно венецианке не отличить подделки от истины, тусклую игрушку от настоящей драгоценности с ей одной свойственным отливом, покрытой естественным слоем прозрачнейшего перламутра, сквозь который свет, проникая свободно до самого сердца жемчужины, играет всеми цветами радуги. Поддельный жемчуг – все равно что больной жемчуг: тусклый, матовый, утративший прозрачность и блеск. А эти розовые жемчуга щедро источают мягкое свечение, и только слепой этого не увидит! Или тот, кто не желает увидеть…
Ей бы подумать: почему всех вдруг так заинтересовали ее жемчуга? Только ли из-за баснословной красоты? Или чей-то недобрый язык пустил пакостный слух? А ежели так, то чей язык, зачем?.. И почему всем так хочется убедиться в справедливости своего подозрения, доставлявшего им немало удовольствия?..
Но первым движением ее была горделивая защита. И не успел Лямин прийти в себя от безмерно-наглой выходки Егоровны, как Лючия распрямилась и, выпятив свою очаровательную грудь, еще пуще выставив на общее обозрение пресловутые жемчуга, отчеканила:
– Княгиня Извольская не носит поддельных драгоценностей!
Она не успела оценить мгновение смущенной тишины, наставшее тотчас за ее словами: чей-то голос прервал ее торжество.
– Более того… – с тягучей насмешливостью произнес этот голос, и Лючия впервые за вечер увидела Шишмарева, который, с важностью истинного вельможи, шествовал меж расступающимися гостями, а на лице его играла такая победительная улыбка, что у Лючии вдруг ослабели колени. – Более того! Евстигней Шишмарев никогда не дарил своим любовницам фальшивых каменьев! Так что ты врешь, Егоровна, и перестань клеветать на нас с княгинею!
– Что?.. – слабо выдохнула Лючия, и голос ее пресекся, словно испугавшись того, как громко, оглушительно-громко он прозвучал в мертвой тишине, воцарившейся вдруг в зале.
Лючия смотрела только на Шишмарева, но видела, чудилось, все эти враз оцепенелые фигуры, все эти лица, искаженные одинаковым выражением брезгливого недоумения. Не возмущение владело гостями, а изумление, недоверие… и глаза Шишмарева сверкали торжеством, ибо он один, единовластно был сейчас распорядителем душ и дум своих гостей, в его силах было обратить это изумление в презрительное возмущение и бурным, неостановимым потоком направить его на тонкую женскую фигуру, одиноко застывшую посреди залы.
Лючия и не заметила, как очутилась одна: гости все враз от нее отпрянули – может быть, даже невольно, даже не поверив чудовищному обвинению, но подчинившись безотчетному чувству отторжения, возникшему при этих позорных словах.
Только швед замешкался от любопытства и теперь стоял чуть позади Лючии, как остатки арьергарда, да граф Лямин остался рядом с нею плечом к плечу, и лишь по биению синей жилки на его бледной щеке можно было понять, что неколебимое спокойствие его облика обманчиво и хрупко.
– Как вы осмелились, сударь? – спросил он негромко, и его голос тоже показался слишком резок и оглушителен. – Вы, верно, не в своем уме?..
– Отчего же, – хмыкнул Шишмарев. – Я не поглупел от восхищения добросердечием этой красавицы!
Снова раздался общий вздох – намек в словах Шишмарева был оскорбительно явен. Да что, впрочем, в намеках, когда уже главное слово сказано!
– Вы ответите за это! – негромко проговорил Лямин. – Я вас вызываю. Будем драться, и чем скорее…
– Да бросьте вы! – отмахнулся от него Шишмарев. – За что драться-то? За честь прекрасной дамы? Это дело не ваше, а ее несчастного супруга. А где он? Где князь Извольский? – Он огляделся с шутовским, преувеличенным вниманием. – А-у-у, князь Андрей! Нет его, нет! Он скрылся, отбыл спешно, когда запахло скандалом с этим пресловутым жемчугом, который сия тщеславная особа непременно пожелала выставить на всеобщее обозрение. Ну что ж, бесспорно, хороши жемчуга, но ведь я всегда дарю жемчуга своим любовницам!