Венецианская блудница
Шрифт:
Он умолк, пристально глядя на свечу, и Лючию вдруг пробрал суеверный страх: что он видит, что он там разглядывает в этом дрожащем пламени?
– Разумеется, никто не поверил, что Шишмарев… что княгиня Извольская… что он ею, как бы это выразиться, злоупотребил, – наконец-то взглянул на Лючию граф Лямин, и отблеск свечи еще дрожал в его проницательных глазах. – И если бы вы просто зарыдали, даже лишились бы чувств, даже кинулись бы прочь – это все восприняли бы как должное. Князь Андрей вызвал бы Шишмарева и, конечно, прикончил бы его. Все было бы чин чинарем. Но вы… вы сделали то, что сделали, и увенчали свою честь победою, и очистились от клеветы. Я был потрясен, как и все прочие, но стоило вам удалиться, как в мозгу моем вспыхнули три вопроса, и я понял, что мне жизненно важно услышать на них ответ.
Лючия быстро, незаметно перевела дыхание. Самым разумным было бы напомнить ему о ночной поре, о приличиях – не хватало еще, чтобы теперь молва связала имя княгини Извольской с именем графа Лямина, который ей в отцы годится! – но что-то сковало ей язык. В его словах звенела надвигающаяся опасность, а ведь это было самое верное средство раззадорить Лючию. Лючия Фессалоне никогда не бегала от опасности. В смысле, Александра Казаринова. Ну так вперед!
– Во-первых, – задумчиво проговорил Лямин, – мне было интересно, почему Шишмарев решил уничтожить вас в общественном мнении так грубо и бездарно. Предположим, он очень удачно выбрал момент, когда отъехал князь Андрей. Предположим, он должен был знать, что эти жемчуга никогда не принадлежали прежде ни матери, ни дочери Казариновым: окажись они знакомы хоть кому-то из присутствующих, вся выходка потеряла бы смысл, даже не начавшись. Но тут возникает второй вопрос: зачем вам было так нерасчетливо попадаться в ловушку и врать, мол, жемчуг родовой, казариновский? Здесь люди слишком хорошо и близко знают друг друга, дамам наперечет известны драгоценности соседок, идет настоящее соперничество. И третий вопрос: чего надеялся добиться Шишмарев, опозорив вас… какого ответа он от вас ждал? Уж, верно, не того, который получил, кто же мог предположить, что вы начнете ширяться шпагою! Но тут приходит на ум новый вопрос: почему вам непременно нужно было заставить Шишмарева замолчать и не сказать то, ради чего все это было им затеяно? Ведь вы добивались не только своего оправдания! Вы хотели во что бы то ни стало заткнуть Шишмареву рот, уничтожить всякое доверие к его словам…
– Ну и что же он такого мог обо мне сообщить, интересно? – задиристо спросила Лючия, которую так утомили словесные блуждания графа, что последний страх прошел. Да что бы он там ни заподозрил, ему отродясь не дознаться, в чем суть на самом-то деле, а потому с ним можно безнаказанно устраивать словесные баталии.
– Что мог сообщить? – переспросил Лямин.
– Да, что?
– Ну, например, то, кто научил Сашеньку Казаринову, отроду шпагу в руки не бравшую, драться так мастерски… вдобавок, левой рукою. Вы, значит, левша, княгиня?..
Вихрем пронеслись в голове с десяток выдуманных оправданий и объяснений, в числе которых было одно безусловно правдивое: с детских лет няньки, да и сам Фессалоне, старательно отучали Лючию пользоваться левой рукой вместо правой, ибо, как проповедует церковь, левша – дьяволу племянник. С течением времени Лючия и впрямь стала «как все люди», и только в минуты особого волнения, забывшись, пускала в ход левую руку… тем более что ее учитель фехтования разрабатывал ей обе руки, предупреждая, что левша – почти наверняка победитель в поединке.
Но Лючия ничего этого не могла сказать – только быстро коротко вздохнула, и это была вся передышка, отпущенная ей, чтобы снова встать лицом к лицу с пугающей действительностью.
Граф заговорил, с преувеличенным вниманием разглядывая античный сюжет с Аполлоном и Дафной кисти крепостного художника:
– Вы, может быть… забыли (только такое напряженное ухо, как у Лючии, могло уловить крошечную заминку, будто бы Лямин хотел сказать совсем другое слово, да спохватился в последнюю минуту), вы, может быть, забыли, что мы с княгиней Катериною двоюродные и дружны с детства. Мы выросли вместе и всегда были поверенными тайн друг друга. Восемнадцать лет назад, воротясь из Италии с новорожденной дочерью, Катенька показалась мне больной и расстроенной. Не скоро открыла она тайну, которую скрывала даже от мужа… Она называла это бредом – очень навязчивым бредом! Княгине Катерине почему-то казалось, что она родила в Венеции не одну дочь, а двух, но куда и каким образом исчезла первая, она не могла себе представить. Когда ваша матушка очнулась, при ней была только повитуха – доктор уже ушел. Повитуха клялась и божилась, что никакого другого ребенка не было, и княгиня, конечно, поверила ей, однако порою ее посещали страшные сны. Ей виделось, что первый ребенок ее родился мертвым, ну а доктор, желая уберечь мать от горя, скрытно унес тело, скрытно похоронил, а может быть, просто бросил в черные воды канала. Просто бросил…
Лючия схватилась за сердце, и граф обернулся на это резкое движение, вгляделся в ее помертвелое лицо:
– Господи боже, что с вами, Сашенька? Ох, старый я дурак! Бога ради, простите, не пойму, что на меня нашло. Я вас замучил своими нелепыми подозрениями… ударило вдруг по сердцу, как вы переменились. Будто другой человек оказался передо мною, и я подумал: а что, если мятежный дух той, родившейся мертвой, некрещеной девочки вдруг вселился в нежную Сашеньку в минуту опасности – и преобразил ее?..
Лючия глядела на него, чувствуя, как ее глаза открываются все шире и шире.
Граф был ей не по силам, она не могла его понять. То пронзил ее ужасом – теперь дарует спасение. Чему верить в его словах? Он и впрямь что-то понял, или старческое суеверие повинно в тех намеках, которые он бросал несколько минут назад? Опасных намеках, которые все же были далеки от опасной истины, как тьма далека от света…
Нет. Нельзя дать развития подозрениям. У нее должен быть союзник в предстоящей встрече с отцом и мужем. Надо убедить его, что она все та же Сашенька, тайно бравшая несколько уроков фехтования, которые теперь вдруг пригодились, а что левша… ну да, она левша, только всегда этого стыдилась и таилась. Она убедит его, он поверит… только бы вот собраться с силами, только бы изгнать из сердца эту неотвязчивую, мучительную тревогу. И с изумлением Лючия вдруг осознала, что порождена эта тревога не боязнью новых подозрений, не от разоблачений Лямина. Нет. Она тревожилась за Андрея! С ним что-то случилось, определенно случилось!
– Ради бога! – простерла она руки к графу. – Ради бога, вы знаете наверное, что Андрею ничего не грозит?
– Что ж ему может грозить? – нервно улыбнулся Лямин. – Кучер, за ним прибывший, уверил меня, что князь Сергей отнюдь не гневается, просто желает как можно скорее встретиться со своим внезапным зятем.
– Вы не должны были отпускать его одного, – выпалила Лючия. – Следовало отправиться с ним!
Звучало это весьма бесцеремонно, однако граф не обиделся, а напротив, вид имел сконфуженный:
– Сказать по правде, я намеревался. Но князь Андрей отринул мое предложение, убоясь неуместного заступничества. Он сказал, что провинился перед Сергеем Ивановичем – и готов ответить перед ним. Он просил приглядеть за вами, вдобавок Степан клялся и божился, что князь Сергей в добром расположе…
– Степан! – вскрикнула Лючия, вцепившись в руку графа. – Какой Степан?!
– Степан, кучер из Казарина-Каширина. Да вы что же, забыли? Он вас всегда возил, а зазноба его, Фенечка, была у вас горничной девушкою и на посовушках.
– Степан? Фенька?.. Да ведь это – шишмаревские подручные!
Лючии казалось, что она кричит, но голоса своего почему-то не слышала. И голоса Лямина – тоже, хотя он что-то говорил, безостановочно шевеля губами, а лицо его сделалось вдруг таким испуганным!
Он бросился к дверям и воротился с Ульяною, которая тоже чего-то вдруг испугалась и бросилась с протянутыми руками к Лючии, так же беззвучно двигая губами.
«Да что вы шепчетесь?» – хотела с досадой спросить Лючия, но не смогла. «Андрей в опасности!» – хотела она крикнуть, но губы не слушались. В глазах мелькали какие-то серые тени, стены комнаты словно бы наезжали на нее. В мгновение просветления она вдруг ощутила, что граф и Ульяна поддерживают ее с двух сторон.