Венецианский аспид
Шрифт:
…произнесла она с великой избыточностью, ибо рассказчик только что указал именно на это.
– Я с Гоббо разговаривала, дурья башка. А ты никому не нравишься, между прочим. Таишься на полях, делаешь вид, как будто все знаешь.
ХОР:
А, да – и впрямь, с необычайною украдкой и немалой исподтишкой старый слепой побирушка Гоббо простучал клюкой по дорожке и теперь медлит наверху лодочного ската, тем самым застав рассказчика врасплох, хотя тот редко остается в неведенье касаемо таких пертурбаций.
– Синьор
– Какого еще парня?
– Этого вот бедолагу, который почти утоп, и его вымыло нам на лодочный причал.
– Как ты считаешь, может это быть мой сын? Мой мальчик, так давно потерянный?
– Великолепно. Ваш сын. Помогите мне втащить вашего сына в дом, Гоббо.
– Ну так а что ж ты раньше не сказала?
ХОР:
И так вот, при помощи старика Гоббо Джессика сумела переместить избитого и промокшего насквозь дурака в свое жилище; но когда тянули они его вверх по скату, она услыхала, будто мелкая рыбешка плещется, и заметила краем глаза гладкую тень за причалами гондол – та двигалась в изумрудно-нефритовых водах лагуны.
ХОР:
И вот, покуда спал дурак сном мертвых, прекрасная еврейка отчикала ему кончик краника.
– Что?! – произнес я несколько с чувством, проснувшись после своего преждевременного захоронения и подводных случек с русалкой. – Отпустите мою письку, девушка!
– Не дергайся, раб. Мне нужно только от самого кончика откусить, чтоб папа мне тебя оставил.
Милашка она была что надо: темные волосы, синие глаза, крепкие высокие скулы – и длинный прямой нос, как у принцесс пустыни, что украшают собою ворованные египетские обелиски, стоящие на пьяццах Рима. Сказать вам правду, поначалу я не слишком различил ее черт, ибо она держала кончик моей письки двумя пальчиками одной руки, а другой с великим сосредоточеньем к ней же примерялась. И в этой руке у нее был мясницкий нож размером с гребную шлюпку.
– Он нипочем не даст мне держать раба-гоя. Я видела, как мохел это делает, просто десятки раз. Раз плюнуть. Только лежи тихо.
Чтоб вы не решили, будто я невежа, позвольте сказать: я никогда не бил женщину – ну, если не считать игривых шлепков, выделенных кому-нибудь в припадке страсти, а дамы более декадентских вкусов ими прямо-таки наслаждаются… но я никогда не бил женщину с намерением причинить ей вред (если не считать ударом отравление, а мне сдается, что это не считается), но тут – странная деваха с ножом, нацеленным на мужское мое достоинство; все мои годы воинских тренировок и природных инстинктов подстегнули дух мой и повлекли меня к действию. В одно мгновение ока я захватил сосок ее правой груди меж большим и указательным пальцами и настоятельно крутнул.
– Ай! – воскликнула она, отскакивая прочь и схватившись за оскорбленную железу писькодержащею рукой. – Больно. Гадкий раб! Гадкий!
Я отступил в дальний угол койки, на которой лежал, и оборонительно съежился.
– Где я? Как я сюда попал? Ты кто? Зачем ты мне отросток хочешь отчекрыжить?
– Я не хотела. Я просто подтверждала твой завет с Б-гом твоей крайней плотью.
– Послушай, безумная деваха, у меня уже есть завет с Господом, и он таков: я не упоминаю, что
У меня вдруг закружилась голова, и я в забытьи рухнул обратно на койку.
– Говенный из тебя раб получится, правда? – сказала она.
– Я вымотан, милочка. Убери ножик и дай дяде отдохнуть. Да и тост придется очень к месту. Я одной сырой рыбой питался… – Сколько? Я пощупал себе подбородок. На нем отросла уже далеко не щетина. Должно быть, прикованным в подземелье я провел не меньше двух недель.
Она, похоже, на меня посмотрела хорошенько впервые, и я заметил, как глаза ее в тревоге расширились. Нож она отложила на стол, отодвинула шторку, закрывавшую другой край постели, и кивнула:
– Тогда туда.
Хотя в доме было тепло, я весь дрожал, поэтому залез туда, как велели, и она подоткнула под меня еще подушек.
– Да, поесть бы тебе не помешало. Я хлеба принесу с сыром – а может, и сладкого вина, если осталось. Мне придется тебя прятать у себя в комнате, пока не поправишься, а потом можно будет с папой знакомить. Поэтому веди себя тихо.
– Тихо, – повторил я.
– Похоже, ты долго пробыл в воде. Выплыл из кораблекрушения? Сбежал с галеры через борт в отчаянье? Таких, случается, выбрасывает на берег, только они уже не дышат.
Я решил, что пока лучше не открывать ей, что я был послом королевства, которого больше нет, бывшим рабом короля Британии и супругом его царственной дочери, покойной королевы почти трети Европы.
– Я трубадур. Плыл в Англию. Наше судно наткнулось на риф и затонуло.
– Я не слышала, чтоб тут суда тонули.
– Ну, это ж далеко отсюда случилось, нет? Оттого я столько и провел в клятой воде, пока меня не выбросило – куда, кстати?
– Ты на острове Ла Джудекка, в доме ростовщика Шайлока. А я – Джессика, его дочь.
– А я – твой отец, – произнесла гора тряпья из угла комнаты.
– Ебать твою неопалимую купину! Это еще что? – Только подумаешь, что страх в тебе истощился, что тебя ничем не удивить. А вот поди ж ты.
Оно шевельнулось.
– А, это слепой нищий Гоббо, – сказала Джессика. – Он мне помог тебя сюда втащить. И занял у кузнеца зубило и молоток, чтобы снять с тебя оковы.
Я начал кое-как различать горбатую мужскую фигуру, с головы до пят, где его прикрывало тряпье, – единого цвета, а где нет, оттенок был другой, что называется – грязный.
– Я знал, что разыщу тебя, – произнес Гоббо.
– Я б тебя нипочем не спасла, если б Гоббо не признал в тебе своего сына и не помог мне. – Джессика поиграла бровями и кивнула мне, чтобы не спорил.
– Очень приятно, – сказал я. – Ты не подумал, что стоит вмешаться при обрезании, правда, па?
– Каком обрезании?
– Даже помыслить не могу, почему это сын тебя бросил, – буркнул я себе под нос. Затем повернулся к Джессике: – Хлеб с сыром, говоришь? Вино?
– Сейчас принесу. И тебе еще нужна мазь для ссадин на запястьях и царапин на попе, а то гноиться начнет.