Венецианский аспид
Шрифт:
– Отлично, только письку чур не трогать. У меня траур, со мною грубо обращались, поэтому в игрушки играть я не в настроении.
– Отлично, тогда просто скажем, что ты иудей, но тебе придется надеть штаны перед тем, как я покажу тебя папе. Да и очень мне надо возиться с твоей чахлой писькой. Я люблю чудеснейшего мужчину на свете, его зовут Лоренцо.
– Везучий еврей этот Лоренцо и впрямь.
– О, не еврей он вовсе – он христианин. Купец, учится ремеслу у синьора Антонио, одного из самых выдающихся венецианских купцов. – Она закатила глаза к потолку и обхватила себя руками при мысли о своем возлюбленном Лоренцо.
– У Антонио? Антонио Доннолы?
– Да, ты его знаешь?
– Нет. Но слыхал. – Неужто я зашел так далеко, пройдя через столько всего, чтобы очутиться в гнезде одного из моих убийц? Ибо верно для всех них я был мертв.
Я подчеркнуто зевнул и откинулся на подушки.
– Дорогая Джессика, если мне придется быть евреем, как положено, и в глазах твоего отца – рабом, мне нужно сначала поесть, потом поспать. Но давай не станем никому рассказывать, как тебе случилось меня найти или что я вообще тут. В благодарность за свое спасение я буду тебе служить, но – как новый еврей, свежевылупившийся. Договорились?
– Потрясно! Да, да, конечно, договорились, – отозвалась она. – Раз ты будешь делать за меня всю работу по дому, я смогу чаще убегать и видеться с Лоренцо.
– Лоренцо в особенности не должен знать, как ты меня нашла.
– Но это же так волнительно. Я просто обязана…
– Тогда я сообщу ему, что проснулся и понял, как ты гладишь меня по неприличным местам.
– Ну и ладно тогда, – надулась она. – А с ним как? – Она тряхнула головой в столону слепца.
– Гоббо, – позвал я.
– Что? Что? – вскинулась гора тряпья. – Кто здесь? Вы видели моего сына?
– С ним все обойдется, – сказал я.
Меня скрутило лихорадкой, и пять дней я прятался и поправлялся в спальне у Джессики перед тем, как вновь возникнуть на венецианской сцене. Когда Джессика принесла мне свое ручное зеркальце, я едва узнал себя – и почти не усомнился в том, что мне удастся пройти по улицам Венеции, и меня при этом никто не опознает. Особенно теперь, когда Брабанцио лишил меня шутовского костюма и колпака с бубенцами. Худ я был всегда, но теперь щеки у меня впали после сидения в подземелье и воспоследовавшей лихорадки, а физиономию мою клочьями обрамляла мшистая бурая борода. Но все равно замаскироваться посильней, чем это со мной сделали время и износ, не помешает – среди недругов все ж ходить. Для этого мне понадобится помощь Джессики.
Она сидела у окна напротив – чинила мне какие-то матросские штаны, которые раздобыла в порту.
– Джессика, солнышко, – произнес я. – Ты б не перестала шить на минутку?
– Херня, они почти на фут длинней, чем тебе нужно. Хочешь запутаться в штанинах, сломать ногу и ничего не делать, да?
– Отнюдь, отнюдь, – отвечал я. – Я вполне готов быть тебе верным слугой, но прежде, чем ты меня представишь своему отцу, тебе полезно будет кое-что узнать. Я не был с тобой до конца честен.
– Что, ты не свергнутый с трона король Англии, который некогда трахал святую через дырку в стене?
Я поделился с девушкой некоторыми фрагментами своей истории, преимущественно – в бреду лихорадки, но про свое пребывание в Венеции не рассказывал. Я ж ее пока плохо знаю, правда? Благородный господин не начинает беседу с юной дамой, которую только что встретил, с признания: «А, ну спутался я тут с одной рыбодевкой, когда меня погребли заживо в погребе у сенатора, а у вас как дела?»
– Нет, в этой части все правда, – ответил я. – Но я вообще-то не трубадур, потерпевший кораблекрушение на пути в Англию развлекать седьмого графа Попсекса.
– Да что ты говоришь? Потому-то на тебе и цепи эти были, что мы с тебя сбивали, да? Ну как же, это все и объясняет, не так ли? – Она почесала в затылке и посмотрела в окно, словно с небес ей явилось откровение. Милая девушка, однако сарказм был ей не очень к лицу. Но – сообразительная, и за то недолгое время, что мы с нею провели наедине, у нас установилась крепкая дружба, составленная из мелких взаимных обид и оскорблений, хотя обычно такие отношения развиваются всю жизнь. Джессика повернулась ко мне. – Карман, я безутешна в своем разочаровании.
– И в Венеции есть люди, которые причинят мне много вреда, если узнают, что я жив.
– Это потому, что ты говнюк?
– Я не говнюк.
– Тогда зачем им причинять тебе вред?
– Меня неправедно осудили.
– За что тебя неправедно судили?
– Мне это неведомо, хотя многие считают, что я очарователен и добр.
– Правда? И многие так говорят?
Я кивнул; напасти тяжко плескались по моему челу.
– Мне навязали неправедные муки и кошмарнейшие трудности, считай, ни за что ни про что.
– Я знаю, знаю. – Она похлопала меня по руке. – Прям вода подступает к моим глазам, как ты заговоришь о своей дорогой Корделии. Надеюсь, мой Лоренцо и меня когда-нибудь так же полюбит. Так за что эти ребятки хотят тебе навредить?
– Всего лишь за то, что я исполнял повеленье моей королевы.
– За то, что ты говнюк, то есть? – В голосе по-прежнему полно состраданья, все так же успокаивающе похлопывает меня по руке.
– Нет, тут… я… то зло, что творят эти люди… – Ох, ну его все нахер. – Да, это потому, что я говнюк.
– Будет, будет, Карман.
– Но я говнюк во имя короны! – добавил я, и в голосе моем подразумевались королева, держава и Святой Георгий.
– Но говнюк тем не менее.
– Единственное различье между пиратом и капером – во флаге, тебе известно?
– У тебя есть флаг?
– Не будь так буквальна, солнышко, люди решат, что ты простушка. Сам венецианский генерал Отелло был ничем не лучше капера, когда город его нанял, а теперь он герой республики.
– Да, и когда ты спасешь город от полного уничтожения, к тебе тоже относиться станут, как к герою, а для этого – и это всего лишь моя догадка, потому что я простая еврейская девушка и мало что понимаю в изощреньях правящего класса, – тебе потребуется надеть какие-никакие штаны.