Венецианский аспид
Шрифт:
– Вот на это я и намекаю, тыковка. Найдется ли у тебя пара котурнов?
Котурнами назывались деревяшки, которые венецианские дамы – и даже некоторые господа – цепляли к своей обуви, чтобы не ступать в грязь, мерзость и пакость, заполнявшие улицы во время дождя или наводнения. Попадались дамы, которые, дабы уберечь платья, сшитые из тончайших тканей, что им привозили из самых далеких и экзотических портов, от порчи уличными стоками, носили котурны выше собственных голеней, и по бокам им требовалось по особому лакею, чтобы дамы эти ходили на балы или послушно склоняли головы на воскресной
– У меня есть пара поменьше. Не такие роскошные, как сенаторские жены носят.
– Идеально. Тащи. – Со своими врагами в Венеции я на сей раз встречусь лицом к лицу.
– А потом можно дошить тебе штаны?
– Почти. Кроме того, мне потребуются три метательных кинжала и до офигения здоровенный гульфик.
– Ну, вот это уж дудки, пушистая ляля моя, – фыркнула она. Фыркнула! Мне!
– Сварливая нимфа. У твоего народа разве не полагается сажать вас в красную кущу, когда вы такие?
– Я не такая. А ты меня раздражаешь.
– Твое состраданье не выдерживает мышиного пука?
– Вскормленное очарованьем, оно, ляля моя, с твоим появленьем зачахло.
Явление восьмое
Фунт мяса
– По-моему, тебе не стоит быть дома, когда он вернется, – сказала Джессика. – В доме никого быть не должно.
Мы стояли на дорожке перед жилищем Шайлока. К ногам под свои новые парусиновые штаны я пристегнул котурны Джессики и теперь был несколько выше девушки. Походил по брусчатке и довольно быстро убедился, что на подставках этих могу изображать естественную походку – высотой они были всего три четверти фута.
За исключением солдат и моряков, почти все венецианцы под длинными блузами своими носили трико, по-византийски, иногда – с поясом, – но и мои парусиновые штаны внимания бы не привлекли, ибо почти не виднелись из-под длинного, поеденного молью шерстяного кафтана, который Джессика вызволила из папашиного гардероба. В обвислой желтой шляпе я теперь выглядел в точности как обтерханный еврей.
– Вот он идет, – сказала Джессика. Из-за угла в десятке зданий от нас вывернули двое и двинулись по дорожке к дому, оба – в одеяньях, сходных с моим: темные грубые кафтаны и желтые скуфьи, у обоих длинные седые бороды. – Папа будет пониже ростом, – пояснила Джессика. – А с ним – друг его Тубал. Он вон там живет.
И точно – как по ее команде, парочка остановилась и после обмена улыбками и кивками мужчина повыше зашел в дом. Шайлок двинулся дальше по дорожке, не очень-то глядя вперед. Нас он пока не заметил.
– Сынок, это ты? – раздался голос позади нас. Я обернулся. Постукивая клюкой, к нам приближался Гоббо.
– Там старый слепой шизик, – яростно прошептал я. – Скорей, спихни его в канал, пока он нам все не испортил.
– Мальчик мой? Ты ли это? – гнул свое Гоббо.
– Подыграй
– Добренького утречка, па, – приветствовал его я. – Колченогая коряга смрада.
– Карман! – укоризненно воскликнула Джессика.
– Ну ебать же копать, девушка, он слепой в городе, где на улицах полно воды, – как так вышло, что он за последние полвека ни разу не споткнулся и не искупался?
– Мальчик? – упорствовал Гоббо. – Ого, похоже ты уже совсем взрослый. Дай мне пощупать твое лицо.
Он на ощупь подобрался ко мне. Клюка, привязанная шнурком, болталась у него на запястье, а руки обшаривали воздух, мотаясь, как усы заскорузлого омара.
Я шагнул в сторону – расторопно, как мне показалось, – и произнес:
– Только тронь меня, и я суну тебя в воду и подержу, пока не растворишься.
Мне было теперь гораздо лучше, и я чувствовал в себе довольно сил, чтобы утопить немощного слепца, как полагается.
Мотнувшись на хилых ногах мимо меня, левой рукой Гоббо оперся о грудь Джессики, а правая упокоилась на лице подошедшего Шайлока.
– Ну, мальчик мой, дойки у тебя материны, а вот – любит же Господь пошутить – лицо в меня.
Джессика прибрала обе руки Гоббо к его бокам и направила к стене.
– Вы пока отдохните тут, синьор Гоббо, пожалуйста, а мне надо отцовскими делами заняться.
– Что это? – произнес Шайлок, помавая руками от Джессики ко мне, потом к Гоббо. Процедура повторялась снова и снова. – Вот это вот? Они что? Перед моим домом? Это мой дом. Дочь, что это?
Гоббо благополучно разместился у стены подальше от воды, и Джессика подошла к отцу, склонив голову.
– О, папа, это – хорошие новости, вот что это. Этот юный еврей согласился стать нашим рабом. Он нам будет все чистить и носить, таскать ноши, может, мы даже сумеем купить себе лодку, и он станет возить тебя в Риальто.
– Шалом, – произнес я, истощив свои знания иврита за два слога.
Шайлок подался ко мне и заглянул мне прямо в глаза.
– Как звать тебя, мальчик?
Как-то поздновато, я бы сказал, сообразив, что надо было подумать об этом раньше, я сымпровизировал:
– Ланселот.
– Правда? – удивилась Джессика, и все лицо у нее опало, как занавес.
– Ланселот – имя не еврейское, – сказал Шайлок.
– Он не в традиции воспитывался, – придя в себя, поспешила мне на выручку Джессика. – У него только мать еврейка.
– Да ну? – подал голос Гоббо. – А вертихвостка вечно изображала, будто к мессе покандюхала. Да-да, парнишка, мамаша твоя милашка была, еще какая.
– У евреев не бывает рабов, – сказал Шайлок.
– Но в том-то и красота, папа. – Джессика сделала шаг между Шайлоком и Гоббо. – По закону только говорится, что мы не можем покупать или продавать рабов, а мы его не покупаем. Он сам к нам пришел.
Услышав, как все произносится, я сообразил, до чего дрянной это был замысел, но мне нужно было где-то жить, прятаться, больше того – я должен был вернуться в город под прикрытием и понять, что сталось с моим подручным Харчком и обезьянкой Пижоном.