Венецианский аспид
Шрифт:
– Я вас знаю, – сказал Яго. – Вы были в Бельмонте, когда Брабанцио нашли в погребе.
– Вспомнили. – Женщина улыбнулась. – Я встречалась с вашим другом. Родриго.
– Ах да, конечно. Нерисса. – Рассудок у Яго запылал, хотя топлива ему не хватало. Как использовать ее на собственное благо?
– С вами, синьор, я не знакома, – сказала Нерисса. – Но Родриго всегда о вас высоко отзывался – вы помогали и советовали ему.
– Ах, Родриго, добрый мой приятель. Мне его недостает.
– Ну вот, я подумала – принесу вам немного еды, толику утешенья с воли. Дож Порции благоволит, вот мне и разрешили.
Она взглянула на тюремщика, стоявшего рядом. Тот отомкнул решетку и позволил Нериссе протянуть узнику корзинку.
– Ты особо не надейся, – сказал караульный. – Клинков там не спрятано, а как вино допьешь – тару сдашь обратно. Даже открывать тебе не будем. Если б дож не скомандовал, нипочем бы таких глупостей не допустили.
– Вы очень добры, госпожа, – произнес Яго. – Родриго был счастливец, что добился ваших милостей.
– Мне он очень нравился, – сказала Нерисса.
Тюремщик резко кивнул: свидание окончено, – и она улыбнулась.
– Я очень надеюсь, что вам понравится. Торговец сказал – вино пить в последнюю очередь. Оно, дескать, так как-то по-особому оттеняет сыры и колбасы.
– Я так и поступлю, госпожа. Еще раз – благодарю вас.
Яго отошел к каменному выступу, служившему ему кроватью, и зарылся в корзинку. Как и сказал тюремщик, ножа там не было – только деревянная лопаточка, намазывать на хлеб мягкий сыр. Хлеб и соль, колбаски и сыр, сушеные фрукты и рыба на вкус были волей, пахли свободой, которой он никогда прежде не жаждал, даже не зная, что наслаждается ею. Пища напомнила ему о собственном пораженье, о позоре, стыде – и все это от рук раздражающего маленького дурака.
Когда свет за окном порозовел от заката, Яго вытащил винную пробку. Она была конической – легко можно извлечь рукой, – однако запечатана была свинцовой фольгой, и вот ее-то пришлось сдирать ногтями. Но все равно немного свинца осталось на горлышке – его приклеили чем-то липким, пахло смолой. Не важно; Яго вытер руки о штаны, пробку швырнул в угол камеры и присосался к горлышку. Вино оказалось крепленым, крепким, стекая в пищевод, оно его согрело, притупило зазубренное острие гнева – но от него же Яго впал в угрюмую жалость к себе, когда бутылка опустела.
Когда на крыше что-то зашелестело, он дремал. Голова болела, во рту не исчезал привкус вара, в камере было холодно, и он потянулся к шерстяному одеялу, что ему оставили. Холодный голубой свет луны, лившийся с купола, перебивали какие-то тени, и он вгляделся: что же там может шелестеть…
Смолистый привкус во рту. Смолой пахла и бутылка…
Не в силах шевельнуться, Яго смотрел, как окно его камеры наполнила жидкая ночь – и скользнула внутрь.
ХОР:
Тут жалкие вопли ужаса наполнили ночь – они летели из окон, по-над каналами, ибо вместе с корзинкой Яго не была дарована быстрая и легкая смерть. На вопли не обращали внимания – так оно обычно и бывало, ведь крики страха и тоски и дали Мосту Вздохов его имя. Она задержалась в камере почти на всю ночь – играла с ним, как кошка с мышкой, старалась не пригасить в нем жизнь своим сновидческим ядом, поедая то одну часть мерзавца, то другую, медленно, пока перед самой зарею, набив себе живот, не выскользнула из окна в куполе, вниз по стене, в канал. Где и пропала.
Наутро, когда сменилась тюремная стража, охранник нашел в камере лишь сапог Яго, прикованный к стене. Внутри по-прежнему оставались стопа и нога до колена. И больше ничего – лишь огромная кровавая клякса на полу да змеиные мазки крови по стене, к высокому окну.
Мы с Харчком спали на полу в большой комнате Шайлока, перед огнем, когда она ко мне пришла. На сей раз у меня уже не было сомнений, кто она, сон или призрак, – щекою я ощутил ее касанье. Моя Корделия. Волосы она распустила, надела серебряно-черную рубаху от моего шутовского костюма. И больше ничего.
– Это ты?
– Отлично постарался, дурак, – сказала она.
– Это же ты с самого начала Вив за ниточки дергала, да? Управляла ею, чтобы со мной ничего не случилось.
– Сам же знаешь, как говорят: «Куда ж без окаянного призрака».
– На тебе моя рубашка.
– Символизм этого, блядь, довольно очевиден, нет? – Она ухмыльнулась, хихикнула.
– А панталончики не надела.
– Подумать только. Ты считаешь меня распутной?
– Не мне судить, но надежда всегда есть.
– А. Ну да, ты ж никогда призрака не имал, правда?
– Ну, парочка попадалась, кто потом ими стали, но говоря строго – нет.
– Тогда скидывай портки, дурак. Королева Корделия насладится тобой по-своему, по-иномирски.
– Если настаиваешь, но нам придется потише, чтобы Харчка не разбудить. Его расстраивает, если харят призраков.
– Значит, это будет прощанье, кукленыш. Я в своем списке духовных дел уже все позачеркивала.
– Я скучал по тебе. Мне тебя не хватает. Я безутешен.
– Тем лучше, значит, что меня тут нет. Я не утешать тебя буду, а дрючить до звона бубенцов.
– Мне всегда будет тебя не хватать.
– Я по тебе тоже скучаю, любимый, но ты уж дальше можешь без меня. У тебя есть Джессика.
– Ты же сама сказала, еврейку не трахать.
– Не хотела, чтобы она тебя отвлекала, пока ты за меня мстишь. Она прелестна. Заботься о ней хорошенько.
– Так ты, значит, не против?
– Гульфик долой, мерзавец, пора одерживаться призраком с чваком и хлюпом!