Венецианский аспид
Шрифт:
Я сорвал с ее верхней губы усы.
– Узрите!
Она схватилась за перед моего платья обеими руками и сдернула его. Под разорвавшейся тканью обнаружился мой черный шутовской наряд.
– Узрите! – воскликнула она.
Я взялся за манишку ее поэтической рубахи и тоже рванул вниз. Под разорвавшейся тканью обнаружилось, что на ней больше ничего не надето.
– Узрите! – сказал я.
– Потрясные какие, – вымолвил Харчок и потянулся лапою к себе под юбки.
Порция, вдруг ощутив бюстом сквозняк, прижала к себе лоскутья и с криком побежала вон из залы манером до крайности немужским. К чести ее, галерку ее выход вдохновил на восторженные вопли.
Я стащил с головы вуаль и переступил через остатки платья Порции под хор изумленных ахов и восклицаний. Из горки юбок извлек своего Кукана.
– Харчок, сбегай-ка проверь, чтоб Порцию не постигли никакие неприятности.
– Порцию? – переспросил Бассанио.
– Да, это твоя жена, недоумок ты жатый. Ты и сам, впрочем, ступай.
– Фортунато, – проворчал Яго. Обратной дороги с пятачка перед судейским помостом у него теперь не было.
– Фортунато? – спросил дож – удивленный, однако, я надеялся, довольный. Остальные сенаторы, впрочем, похоже, не обрадовались совсем.
– Меня никто так не зовет, – сказал я.
– Мы думали, ты вернулся во Францию, – произнес дож.
– Знамо дело – эти два мерзавца и хотели, чтобы вы так думали. И подельник их Брабанцио заодно.
– Он обезумел, – произнес Яго. – Знаете же, сколько пьет дурак!
– Я был безумен, ваша светлость, но недолго. Когда эта парочка вместе с Брабанцио замуровала меня у него в подвале, оставив меня там подыхать, – а все из-за того, что меня прислала сюда моя королева, дабы противостоять зачину нового Крестового похода. Да, вот тогда безумье сколько-то меня не оставляло.
– Это нелепица, – сказал Яго. – Я простой солдат, я не решаю ничего в политике войны.
– Но решал бы, став командующим, правда? Назначенным Брабанцио.
Дож встал с места.
– Что ты мелешь, Фортунато? Брабанцио был моим любимым соратником, членом этого совета.
– А дожем не был, правда? – ответил я.
Но тут пришел в себя Антонио – и, стряхнув дурноту, увидел, что перед дожем стою я.
– Я знал, что он еще живой! – слабо вскричал он. – Я вам говорил!
Яго скривился и линзу своей ярости обратил на купца.
– Конечно, он живой, – стиснув зубы, проскрипел он. – С какой стати ему быть каким-то другим?
– Ваша светлость? Мой вексель? – подал голос Шайлок. Он как раз вытаскивал из огня раскаленный докрасна нож.
– Жди, жид. – Дож посовещался с пятеркой сенаторов-советников и, после обильных кивков со всех сторон, повернулся к зале и произнес: – По венецианскому закону обязательство Антонио признано недействительным, он может идти. Но, как юный доктор права постановил, ты, Шайлок, – чужеземец и, желая выплаты по векселю, нарушил закон Венеции. Потому-то он и недействителен.
– Знаете, – вмешался я, – ваша светлость, юный доктор права все ж никакой не доктор права, а и вовсе юная особа женского полу. И, кстати сказать, тот громадный пентюх, что выбежал со стояком за нею следом, тоже отнюдь не такая особа. Это я проясняю во избежанье дальнейшего недопонимания.
– Мне правосудья бы, – не унимался Шайлок. – Если не неустойку, так золота.
– От золота ты тоже отказался, – напомнил дож. – Так постановил совет.
– Секундочку, – сказал я. – Где вы родились, Шайлок?
– Здесь, на Ла Джудекке. Там и прожил всю свою жизнь.
– А на жизнь эту самую зарабатываете где?
– В Риальто, как любой купец. На жизнь я зарабатываю там, где все дела в Венеции ведутся.
– Так как же, ваша светлость, Шайлок, рожденный и выросший в Венеции, – чужеземец? Венеция определяет чужеземцев так, как ей удобно, чтобы купцы из других земель не чувствовали себя надежно в таком капризном городе?
На галерее поднялся ропот – полагаю, средь чужеземных купцов, собравшихся поглядеть, как здесь отправляют правосудие.
Дож перевел взгляд на собратьев своих по совету, затем откашлялся.
– Шайлок – чужеземец в том, что он еврей и не поклоняется Господу нашему и его церкви. Сие показано его отказом проявить милосердие к Антонио. А прощение и милосердие являть нам предписано Господом нашим.
– Ну, это да, – сказал я. – Иудейский бог – великий мстительный мудила, так и есть. Стирает с лица земли целые народы, если его левая пятка того пожелает, носится повсюду в громовой своей ярости, а ваш христианский боженька вокруг приплясывает с этим своим «Ах, если позволите, любезный господин, я другую щечку подставлю да ножки ваши отвратительные омою. Хлебушка к рыбке дать?» Скандал всего разок закатил – с менялами во храме, а они, чтоб ятую метафору в таком развитии сюжета до грыжи не затаскивать, – вы, ебучки, и есть. И за это вы, блядь, итальяшки, приколотили его гвоздями к дереву. Шайлок – еврей, а вы, паписты, своего Иисуса погоняете в хвост и в гриву, как я свою куклу на клятой палке. – И я потряс перед ними Куканом. – Начинаете-то с «Пустите детей приходить ко Мне» [332] , когда вам это удобно, да только все время за спиной у вас этот ваш мстительный ветхозаветный бог, что кинжал коварный на копчике, готовый покарать первого же мудака, кто покусится на ваши интересы. – И для наглядности я, проворный, как кошка, выхватил один свой кинжал и сделал вид, будто пронзаю им какого-то незримого противника.
332
Марк, 10:14.
– Ты только что сравнил себя со святой троицей? – возмущенно осведомился один из членов совета.
– Не будьте так буквальны, сенатор, люди решат, что вы тупица. Но если одним словом, то – да. И послушайтесь доброго совета – не ищите в моей троице духа святого, потому что у нее всего две стороны, и одна из них – мокрый кошмар темного разрушенья, в сравнении с коим ваш Отелло, блядь, – принцесса на горошине.
И только теперь, перед всем советом, с Яго и Антонио под надежным призором, мне пришло в голову, почему, вообще-то, Вивиан никогда не нападала на меня, как на всех остальных.
– Поэтому Шайлок, быть может, – действительно мстительная и алчная сволочь, – сказал я. И ухмыльнулся – показать старому еврею, что я все-таки за него. – Но это не потому, что он еврей, как вы все – алчные рохли и хуеплеты не потому, что христиане. У вас один бог на всех – золото. Ваша вера идет за богатством, а ему за его веру в нем же откажет.
– Да! Да! – Шайлок выступил вперед. Антонио остался сидеть привязанный к креслу и крутить головой, тщась увидеть, как события развиваются дальше. – Я правосудия лишен из-за того, что жид? А глаз у жида нет? А рук у жида нет?