Верь мне
Шрифт:
Кровь… Кровь… Кровь? Что это значит?
Я просто не имею понятия, как и почему это происходит.
Было ли ей больно?
– Я ничего не почувствовала, – продолжает Солнышко, словно бы читая поток моих запутанных мыслей. – Ни боли, ни сожаления, ни радости, ни печали, ни даже облегчения… Ничего, Саш.
– Это хорошо, – выдаю первое, что на ум приходит.
Хорошо же?
– Я помылась, легла спать и все забыла.
– Хорошо, – повторяю я.
– А с тобой… Саш, с тобой я все вспомнила… С тобой мне стало больно.
23
Если
«С тобой мне стало больно…»
Прокручиваю эти слова. Инстинктивно отвергаю. Слишком тяжело принять. Внутри очередная война разражается. Но я заставляю себя подавить агрессивно растущий протест и задать висящий как топор над моей головой вопрос.
– Мне не приезжать больше?
Голос звучит глухо и ровно. Но за грудиной бомба разрывается. После опаляющей вспышки в плоть влетают мелкие и острые металлические осколки. Я стискиваю челюсти и терплю, пока эта поражающая огневая волна не идет на спад. Тело накрывает ознобом.
Дышу без остановок только потому, что неосознанно уже тороплюсь надышаться. Смотрю на Соню, стремительно гоняя всю ту информацию, которую сегодня узнал и с которой еще не успел смириться. Ее чрезвычайно много. А вызванных ею эмоций еще больше. Не со всеми мне удается примириться. А некоторые и вовсе еще не опознаны, как влетевшие внутрь меня посторонние объекты.
Она была от меня беременна… Она не могла оборвать эту жизнь, но была готова оборвать свою…
Мне снова хочется орать во всю глотку. Орать без какого-либо смысла. Орать от боли. Орать от бешенства. Орать, чтобы справиться с валом чувств и ощущений, которые не притупляют даже мои ебаные режимы смерти.
Был бы в этот проклятый миг в Одессе, точно бы сорвался и начал вершить правосудие физически.
Соня вздыхает. Тонко. Прерывисто. Со свистом.
Расширяет глаза. Смотрит на меня так же, как и я на нее, не мигая.
А когда, наконец, приоткрывает губы, чтобы дать ответ на заданный мною вопрос, я вдруг понимаю, что не готов его услышать. Слишком свирепый замес за ребрами происходит. Меня, блядь, просто порвет, на хрен, на микрочастицы, которые позже будет не собрать.
– Подожди, не отвечай, – сиплю, касаясь ладонью Сониной нежной щеки. – Я пойду… – голос с хрипом срывается. Теряя возможность говорить, с рваным вздохом и с жестким нажимом тру пальцами свободной руки часть своего лица: крыло носа, уголок глаза, бровь. Опускаю взгляд. – Пойду пройдусь немного… Нужно успокоиться… Ты как? Нормально? – говорить все тяжелее, но я заставляю себя посмотреть на нее.
– Я – да… А ты?
Читаю в ее красивых глазах беспокойство, и даже с ним с трудом справляюсь. Не в силах вымолвить ни слова, сжимаю зубы и просто киваю.
Схватив со стола сигареты, пихаю их в карман штанов и, пошатываясь, валю на выход. Меньше минуты утекает, прежде чем за спиной хлопает дверь подъезда, но облегчения я не ощущаю. Напротив, чувствую, шманает все сильнее. Двигаюсь на каком-то автопилоте. Огибаю многоэтажку. Буквально за угол захожу и отпускаю себя. Издавая накопившиеся непонятные, но определенно дикие отрывистые звуки, яростно атакую кулаками стену здания. Вбиваю, сдирая казанки. Чувствую, как кровь стекает по напряженным рукам. Чую ее запах.
Но не останавливаюсь, пока физическая
Тогда прислоняюсь к шершавой стенке голой спиной и со сдавленным стоном съезжаю по ней вниз. Едва задница касается цемента, из груди выбивает воздух. Я водружаю на колени руки, сцепляю их в замок, притискиваю к губам, натужно вдыхаю носом и даю волю всем остальным эмоциям.
Не знаю, кто придумал, что слезы дарят облегчение. Для меня они как ртуть. И сдержать их не могу – сосуд разбит, и выцеживать адски мучительно приходится – скупые, жгучие и чрезвычайно токсичные капли.
Это какой-то пиздец… Полный пиздец… Лютый пиздец!
Столько ужаса, боли, испытаний и душевных мук причинено Соне по моей вине. Я просто не знаю, чем все это перекрыть. Я, блядь, просто не знаю!
Не представляю, как она после всего впустила меня в свой дом. Не представляю… Блядь… Блядь… Допираю, насколько сильно Соня меня любит, и, сука, захлебываюсь гребаными слезами, как желчью. Задыхаясь, размазываю соль по лицу вперемешку с кровью, которая покрывает кисти.
Все причастные к пережитому Солнышком кошмару, конечно, твари. Но подвел ее именно я. Тут-то и вылезает проблема.
Себя мне как наказать?
Возможно ли при таком раскладе искупление? Мое желание быть с Соней, несмотря ни на что – это любовь? Или все-таки махровый, мать вашу, эгоизм?
Ответов не нахожу, сколько не ломаю голову.
Едва дыхание восстанавливается, вставляю в рот сигарету. Одну, вторую, третью… Дымлю, пока демон паралича не сковывает измученную душу и не притормаживает психопатическую работу мозга.
«И я подумала… Ночью проснусь, пойду к мосту и прыгну в Днепр…»
Никогда мне не вытравить из своего сознания эти слова. Уже понимаю: сколько бы времени не прошло, буду помнить Сонин голос, ее взгляд и свои собственные эмоции. За грудиной для них отдельная емкость – новая смертельная рана.
Если бы Соня шагнула в бездну… Моя жизнь тоже бы в тот же день закончилась. Я бы не сомневался. Я бы, блядь, в принципе не думал. Потому как одно дело – существовать вдалеке от нее, но знать, что у нее все нормально. И совсем другое – пытаться продолжать жить, когда ее на этой гребаной планете уже нет!
Возвращаюсь в квартиру тихо. Открываю дверь ключами, которые прихватил, когда уходил. Целенаправленно шагаю в ванную. Не хочу, чтобы Соня видела меня в крови. Только вот даже после душа выгляжу, мягко говоря, паскудно.
Рожа дико опухшая. Глаза тупо убитые и жутко красные. По всему телу свежие царапины. Костяшки сбиты до мяса.
Да уж… Красавчик.
Шляпа. Просто пизда.
Но делать нечего. Вытираюсь и, обмотав бедра полотенцем, иду на кухню, откуда доносится жизнь.
Соня стоит у плиты и что-то помешивает в кастрюле. Зрелище немного сбивает с толку, ведь я никогда не видел, чтобы она готовила. Но я не заостряю свое восприятие. Вдыхаю и заставляю себя заморозить воспаленную чувствительность. Иначе не вывезу.