Вера, Надежда, Виктория
Шрифт:
Но в этот раз все было иначе.
Бабуля медленно сняла со лба свое зеркальце, которое так нравилось мне в далеком детстве. Сложила инструменты и использованные салфетки. А после этого тихо и спокойно сказала моей маме: «Надюша, мы сейчас едем в больницу и будем смотреть, что там такое».
– А что там может быть? – чуть не померла со страху мамочка. Да и мне, честно говоря, стало как-то не по себе.
– Не знаю, – коротко сказала Бабуля. – Не фатально, но мне не нравится.
В итоге оказалась такая дрянь!
Правда, с очень красивым названием: мононуклеоз. Врачи сказали, что у меня очень тяжелая форма: буквально через несколько часов после госпитализации горло мое забилось какими-то гнусными пленками так, что стало трудно дышать. В общем, если б не Бабуля, все могло кончиться гораздо хуже.
Хотя я и так отлежала в инфекционном отделении три недели, а на исколотую медсестрами задницу сесть не могла и того дольше.
Некстати вспомнилось: в инфекционном отделении, где я так долго мононуклеозила, самым неприятным было одиночество. Туда тупо никого не пускали: приемные часы короткие, да еще постоянные карантины. Если б не Борька, сдохла бы со скуки. Но этот человек проникал ко мне невзирая ни на какие карантины и часы приема. Даже удивительно: как можно быть таким смешным, таким неуклюжим и одновременно таким настырным?
– Бабуль, а ты бы хотела что-нибудь изменить в своей жизни? – задала я заранее подготовленный вопрос. – Что бы ты, случись это во второй раз, сделала не так, по-другому?
На мой вопрос Бабуля ответила подумав, что для нее обычно. И – ответила положительно, чем очень меня удивила. Мне почему-то казалось, что моей Бабуле просто нечего менять в ее стерильной и четко спрограммированной жизни. Каждую свою секунду она прожила с профессиональным кайфом, недаром старые пациенты до сих пор пытаются привезти к ней своих детей и внуков.
Кстати, и наша идея с переквалификацией Бабули в фониатра тоже оказалась плодотворной. Желающих выявилось столько, что пришлось волюнтаристски ограничивать круг счастливчиков.
– Да, в одном случае я бы точно сделала по-другому, – сказала она.
Я попросила рассказать. И, наверное, опять напрасно. Потому что теперь эти образы вряд ли меня оставят. Не зря Береславский говорит, что все сказанное – материально.
История, как я поняла, произошла уже в Москве, сразу после Бабулиного возвращения. В огромном городе с лучшей на тот момент медициной в стране.
И пациент – точнее, отец пациента – был вовсе не простой человек и мог бы в этой стране рассчитывать на максимальное внимание.
Но случилось то, что случилось.
В изложении Бабули это звучало примерно так.
Она дежурила по поликлинике. Дежурство с правом сна. Благо диван в кабинете большой, а Вера Ивановна маленькая. Спалось хорошо. Днем очень устала. А тут – ночь, все тихо. Никто не вызывает.
Дождь на улице так хлестал по окнам, что его шум мешал второму дежуранту, медсестре, слушать радио. Телевизоров тогда еще не было, по крайней мере в широком распространении.
Бабуле не мешало ничего. Наоборот, шум дождя только больше убаюкивал.
И вдруг – звонок с первого этажа. Ребенок с затруднением дыхания.
Вера Ивановна мгновенно сунула ноги в туфли и бросилась вниз.
Там, в длинном сером плаще и шляпе, стоял мужчина. С него на кафельный пол стекали струйки воды.
На руках у него лежал ребенок. Мальчик. Лет трех-четырех.
Мужчина развернул одеяло, и Вера Ивановна – во второй раз в жизни – пожалела о том, что выбрала эту профессию.
Ребенок агонизировал.
Трудности с дыханием начались, видимо, давно. Сейчас это наверняка было полное перекрытие гортани. Лицо посинело, он еще беспорядочно шевелился, но медики понимали, что это конец.
Теоретически можно было попробовать трахеотомию.
Всем студентам на лекциях рассказывают счастливые истории про то, как хирург чуть ли не подручным инструментом вскрывает отекшую гортань, пускает в легкие воздух и спасает человека.
Только не в этом случае. Потому что девяносто девять процентов из ста: этому малышу не помогло бы уже ничего. Фактически он уже умер.
Что и пришлось диагностировать Бабуле и тут же подъехавшему военврачу с большими звездами на погонах – его вызвал водитель несчастного отца.
Оказалось, что мужчина – академик из оборонки. Занятый по горло работой, женился поздно. Зато по любви. На совсем молодой женщине.
А дальше – неизвестно за какую вину – при родах умерла жена. А теперь вот – единственный сын.
Бабуля стояла перед академиком и не знала, куда себя деть.
Тот ее не винил. Он уже внешне справился, убрав неизбывную беду в глубь себя.
А вот Бабуля, как теперь выясняется, себя винила.
– Ты что, всерьез считаешь, что мальчика можно было спасти? – спросила я, чтобы разом разрубить гордиев узел.
– Вряд ли, – покачала головой Бабуля. И вдруг, неожиданно: – Но я обязана была попробовать.
– Почему же не попробовала?
– Испугалась. Ребенок почти наверняка бы умер. Прямо под скальпелем. А меня почти наверняка бы посадили. И времечко как раз было подходящее. Слышала про врачей-вредителей? А тут – сын академика-оборонщика. К тому же за мной уже числился неприятный эпизод.
…Господи, сколько ж умных людей советовали не рыться в старых шкафах! Ведь в них всегда спрятаны старые скелеты. Но теперь следовало идти до конца.
– Какой такой на тебе мог быть эпизод? – спросила я. – Ты же самая фанатичная фанатичка медицины!
– Моя медсестра перепутала концентрацию инсулина – тогда им лечили и воспалительные процессы. Ввела больному восьмикратную дозу. Когда я прибежала, больной был близок к коме. Бледный весь, профузный пот по всему телу. Дрожь. Гипогликемия, вызванная инъекцией. Я едва спасла человека. А в моем личном деле появилась соответствующая запись.