Верхний ярус
Шрифт:
Музыка бьет по ее дельтовидным мышцам, разум лениво парит. Под кожей основывают колонию пауки. Когда Оливия кладет руку себе на бедро, толчок от прикосновения достигает горизонта идей. Скоро разум начинает штормить, и эти бури связываются в единое целое перед ее глазами, отчего весь беспорядок человеческой цивилизации кажется таким прекрасным и самоочевидным. Вселенная огромна, и Оливии позволено летать по соседним галактикам, стреляя молниями по всему вокруг смеха ради, если только она не злоупотребляет своими способностями и не приносит никому вред. Ей так нравится этот путь.
А
Она садится за свой студенческий стол из ДСП и находит блокнот для песен. Настоящая нотная запись для Оливии — все равно что тайное письмо, потому она изобрела свою собственную систему для сохранения мелодий, приходящих к ней, когда она выходит за пределы. Цвет линий, их толщина, расположение — все это помогает кодировать подаренные мотивы. И на следующий день, после того как шум уляжется, она может посмотреть на эти каракули и снова услышать музыку. Словно ловишь кайф от кого-то, кто курит рядом, бесплатно.
Сегодняшняя мелодия вдавливает ее прямо в кресло, когда оркестр неизвестных инструментов исполняет песню, которую ангелы будут играть Богу, когда Он решит вернуть всех домой. Это лучший внутренний саундтрек, который у нее когда-либо получался, возможно, лучшее, что она вообще сделала в своей жизни. Оливия начинает плакать, хочет позвонить родителям. Хочет спуститься вниз и обнять своих соседок, на этот раз по-настоящему. Музыка говорит: Ты не знаешь, как ярко ты сияешь. Она говорит: Кое-что ждет тебя, чистое, совершенное, именно этого ты хотела с самого детства. А затем это священное блаженство становится смешным, и Оливия хохочет, чуть безумно, над своей обдолбанной душой.
Но от мелодии и блаженства кожу щекочет. Идея горячего душа приобретает религиозную настоятельность. В построенной из чего попало душевой — вырезанной из того же чердака, что и спальня, — северная стена покрыта инеем изнутри. Секрет в том, чтобы пустить горячую воду, а только потом раздеться. К тому времени как Оливия залезает под струи, она уже чуть не падает в обморок от голода, а воздух внутри напоминает водоворот изо льда и пламени в узорах пейсли. Она смотрит вниз. Пол в кабинке заливает кровавая пена. Оливия кричит. Потом вспоминает о порезанной лодыжке. Натирает мылом кровоточащую рану и снова начинает хихикать. Люди такие хрупкие. Как они так долго протянули, чтобы учинить все это дерьмо вокруг?
Ногу ужасно жжет. Порез неровный и уродливый. Если будет шрам, Оливия сможет его спрятать под еще одной татуировкой — например, цепочкой вокруг лодыжки. Она проводит мылом вверх по ногам. Гладкость кожи кажется лучшим подарком при разводе, о котором только может мечтать девушка. Каждое прикосновение словно разряд тока. Тело вспыхивает, требуя удовлетворения.
Кто-то тяжело стучит в дверь.
— У тебя там все в порядке?
Оливия не сразу справляется с собственным голосом.
— Уходи, пожалуйста.
— Ты кричала.
— Но больше не кричу. Спасибо!
Она материализуется в комнате. Тело, задрапированное полотенцем и паром, сияет от желания. Даже студеный воздух ласкает ее, как секс-игрушка. Мир не может предложить ничего лучшего, кроме как вознести на вершину экстаза. Оливия сбрасывает полотенце и растягивается на кровати. Падение на одеяло кажется вечностью и с каждой секундой делается все лучше. Она протягивает руку в тень лампы на полу, чтобы отключить ее и погрузиться в восхитительную тьму. Но когда влажная рука дотрагивается до выключателя на дешевой розетке, все напряжение дома входит в ее конечность и вливается в тело. Мускулы сжимаются от разряда, словно в каком-то научном эксперименте, смыкая ладонь вокруг электричества, убивающего Оливию.
Она лежит на кровати, обнаженная, мокрая, бьется в конвульсиях, вторая рука поднята в воздух, Оливия пытается выдавить слово «помогите» со дна легких через рот, застывший от напряжения. Прежде чем останавливается сердце, она умудряется издать двусмысленный стон. Соседки внизу слышат его — уже второй за ночь. От грубой интимности этого звука они краснеют.
— Оливия, — говорит одна, ухмыляясь.
— Даже не спрашивай.
Когда она умирает, во всем доме гаснет свет.
СТВОЛ
Мужчина сидит за столом в камере тюрьмы общего режима. Сюда его посадили деревья. Деревья и слишком большая любовь к ним. Он все еще не может сказать, насколько неправ был, выбрал бы эту неправоту снова. Единственный текст, способный ответить на этот вопрос, ширится, нечитаемый, под его руками.
Пальцы скользят по волокнам в деревянной поверхности стола. Мужчина пытается увидеть, как эти дикие петли могли произойти из такой простой вещи как кольца. Некая тайна в угле среза, в плоскости, которая рассекла вложенные цилиндры. Если бы его разум был чуть другим, проблема решилась бы легко. Если бы он сам рос по-другому, то смог бы все увидеть.
Волокна колеблются неровными полосами — толстые светлые, тонкие темные. Мужчина как будто вот уже целую жизнь смотрит на дерево, и вскоре, потрясенный, понимает: он разглядывает годовой маятник, взрыв весны и свертывание осени; в среде, которую создала сама древесина, записано биение песни размером в две четверти. Волокна колеблются, как горные хребты и впадины на топографической карте. Бледные рвутся вперед, темные сдают назад. На секунду из углового среза стола как будто проявляются цельные кольца. Мужчина может увидеть их истории. Но он безграмотен. Понимает, что широкие — это хорошие годы, а узкие — плохие. Но ничего больше.