Верхний ярус

Пауэрс Ричард

— Я делал магические безделушки последние девять лет. Тайные сигналы — мой диалект.

— И вот чего я не понимаю. — Ее глаза умоляют его о пощаде. Чай, пар на лице, глушь заснеженной Айовы: история столь древняя и обширная, что Оливия не может уложить ее в голове. — Я еду по дороге и вижу твою вывеску, свисающую с дерева, которое походит на…

— Ну, знаешь, если заехать достаточно далеко…

— Я не знаю. Я не знаю, во что верить. Глупо верить хоть во что-то. Мы же всегда, всегда неправы.

Ник представляет, как рисует это лицо яркой боевой краской.

— Можешь

звать это как угодно. Что-то пытается привлечь мое внимание.

Кто-то думает, что все его эскизы и работы последних десяти лет, посвященные Каштану Хёлов, могут что-то значить. И для Ника этого достаточно. Он пожимает плечами:

— Поразительно, насколько безумными кажутся вещи, как только начинаешь на них смотреть.

Она буквально тут же переходит от отчаяния к уверенности.

— О том я и говорю! Что безумнее? Верить в то, что вокруг нас есть невидимые существа, о которых мы еще не знаем? Или срубить последние секвойи, оставшиеся на Земле, ради декора и дранки?

Ник поднимает палец, извиняется и удаляется наверх. Возвращается со старым дорожным атласом и тремя томами энциклопедий, которые его дед купил у коммивояжера в 1965 году. Действительно, в Калифорнии существует такой городок, Солас, прямо там, где секвойи. Красные деревья, высотой в тридцать этажей и возрастом с Иисуса. Безумцы — это вид, которому ничто не угрожает. Ник смотрит на Оливию: у той лицо сияет от целеустремленности. Он хочет последовать туда, куда ведет ее видение. И когда мечта разобьется о реальность, он все равно хочет отправиться вслед за Оливией, куда бы та ни шла.

— Ты не голоден? — спрашивает она.

— Всегда. Голод хорош для человека. Люди должны оставаться голодными.

Ник делает гостье овсянку с расплавленным сыром и острым перцем. Говорит:

— Мне надо ночью о многом подумать.

— Ты похож на меня.

— В чем?

— Я лучше всего слышу себя, когда сплю.

Он отводит Оливию в комнату бабушки, он не оставался там надолго с Рождества 1980 года, только пыль иногда стирал. Сам спит внизу, в своей детской каморке под лестницей. И всю ночь напролет слушает. Его мысли раскидываются по всем направлениям, ищут свет. Ему приходит в голову, что больше ничто в его жизни даже по самым скромным меркам нельзя назвать планом.

Когда Ник просыпается, Оливия уже на кухне, сменила одежду, сходив к машине, и пытается наскрести на блинчики муки, о которой хозяин позабыл, отдав на поживу долгоносикам. Он сидит за центральным столом в своем фланелевом халате. Его голос цепляется за слова:

— Мне надо освободить этот дом к концу месяца.

Оливия кивает на блинчики:

— Это явно можно сделать.

— И мне нужно избавиться от моих картин и прочего. Если не считать этого, то у меня до конца года мало что запланировано в календаре.

Ник смотрит в разделенное на квадратики кухонное окно. Сквозь ветви Каштана Хёлов небо кажется таким глупым от синевы, словно ее толстым слоем краски размазал пальцами первоклассник.

К МИМИ МА СНОВА ПРИХОДИТ ВЕСНА — первая без ее отца. Кислицы, груши, багряник и кизил взрываются розовым и белым. Над ней издевается каждый бессердечный лепесток. Особенно из-за шелковицы хочется поджечь все, что цветет. Он никогда больше не увидит ни капли этой ослепительности. А они так и хлещут — жестокие, безразличные краски этого Сейчас.

С силой налетает вторая весна, потом третья. Работа ожесточает Мими — или это цветы потускнели. К маю ее летный баланс становится платиновым. Мими отправляют в Корею. В Бразилию. Она учит португальский. Узнает, что людям всех рас, цветов и вер очень нужно литье в керамические формы, изготовленные на заказ.

Она начинает бегать, ходить в походы, ездить на велосипеде. Идет на бальные танцы, на джазовые, потом на сальсу, которая перечеркивает для нее все остальные навсегда. Начинает наблюдать за птицами, и скоро ее список замеченных видов доходит до ста тридцати пунктов. Мими повышают до начальника отдела. Она проходит курс по живописи эпохи Возрождения, по вечерам посещает занятия по современной поэзии — в общем, занимается разной холиокской мишурой, которую она отбросила, чтобы стать инженером. Цель почти патриотическая: поиграть во все игры. Распробовать все. Побывать всем.

Коллега уговаривает ее сыграть в хоккей от офиса. Скоро ей и этого мало. Она играет в покер на четырех континентах и спит с мужчинами на двух. Проводит неделю в Сан-Диего с девушкой поразительно разнообразных аппетитов и разбивает ей сердце, несмотря на их предварительный договор не терять голову. Чуть ли не влюбляется в женатого парня из другой хоккейной команды, который так нежно вбивал ее в борта. Однажды они встречаются — в Хельсинки, в декабре, три дня волшебной альтернативной жизни в полуденной тьме. Больше она никогда его не встретит.

Мими чуть не выходит замуж. А потом не может понять, как так получилось. Ей исполняется тридцать. Потом (надежный инженер) тридцать один и тридцать два. Во сне она вечно ходит по исполинским аэропортам в гуще толпы, а по громкой связи объявляют ее имя.

КОМПАНИЯ ПЕРЕВОДИТ ЕЕ В ГОЛОВНОЙ ОФИС. Прибавка в девять тысяч долларов не меняет для нее ничего, только снова пробуждает голод. Но она попадает из кабинки на заводе в угловой кабинет с окном в пол, выходящим на сосновую рощу, которая почему-то в ее голове становится конечным пунктом очень долгой семейной поездки. Самый маленький и самый уединенный в мире эрзац природы.

Она украшает кабинет всем украденным, о чем не знает мама. Чемодан, покрытый наклейками: «ИНСТИТУТ КАРНЕГИ», «ГЕНЕРАЛ МЕЙГС», «НАНКИНСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ». Кофр с непроизносимым именем на нем. На ее столе — фотография двух людей в рамке, предположительно — бабушки с дедушкой, держащих фотографию троих необъяснимых внуков. Рядом — такая же фотография-внутри-фотографии: три расово неопределяемых девочки чопорно сидят на диване, притворяются истинными уитонками. Старшая, кажется, готова силой занять свое место в обществе. Она вырубит любого, кто подумает, что она потерялась.