Вериги любви
Шрифт:
После войны твоя мама работала в немецком госпитале, лечила пленных, а потом в это здание в Отраде, когда немцев вывезли, перевели 56-ю школу, где и я, и Аллочка, и ты учились. А Валя работала в девятой инфекционной больнице, за ней и ночью приезжали, потому что она одна могла трубки детям в горло вставлять, чтоб не задохнулись. Очень она уставала, болела даже. (Мама была заведующей отделением больницы, тогдашний главврач Мария Андреевна Шиповская до сих пор вспоминает, как Валентина Андреевна лучше других медиков делала интубацию гортани при тяжелых формах дифтерии. Скольких детей спасла мама! А рассказал мне об этом племянник Шиповской и тоже врач Юрий Петрович Макринский: он учился вместе с моим дядей Васей в Сталинградском мединституте и поэтому часто бывал в нашем бекетовском доме, даже на велосипеде, бывало,
Дядю Мишу, отца твоего, все мы очень любили, всем он помогал. И Павлина, тетка, была как вторая мать мне, вечно я к ней подружек своих таскала, очень гостеприимная была, всегда с советом и помощью. Все наши старшие были людьми добрыми, держались вместе, семьей, потому что поодиночке не выжили бы, ведь послевоенное время было невозможно тяжелым: ни еды, ни одежды, ни обуви, ни лекарств.
Ты чуть не умерла от голода и дизентерии в 47-м, тогда ведь голодали. Ты еще грудничок, а молока у Вали почти не было, и мы все спасали тебя тюрей. Бывало, разжую кусок хлеба, прижмусь губами к твоему рту, не отпускаю, пока ты не проглотишь. А иначе не получалось, ты была такая слабая, что уже и не кричала, и есть не могла.
Сколько всего пережили! Жили очень бедно. Помню, нечего было надеть, а я уже училась в химтехникуме, и вот надо идти на вечер, а мне не в чем, и я у Вали взяла обувь на два размера меньше, чем моя, а у тети Павы платье на шесть размеров больше. Платьем обернулась, в туфли ноги всунула и сидела в уголке, потому что не могла встать в этих туфлях, в этом платье, зато я была на вечере! А возвращалась в растрепанных своих ботах, были у меня резиновые, и зимой эти боты я прямо отдирала от себя, потому что ноги чуть ли не примерзали к резине. А еще Павлина отдавала нам старые шинели, она ведь в милиции работала, и из этих шинелей мать шила и вам, и нам пальто. Какие-то платья то Валя подбрасывала, то Пава. У меня фотографии есть, где я в этих перешитых платьях и в первом настоящем, новом платье, мне его мать на выпускной купила: штапель, такая была ткань, очень модная тогда, и так хорошо сшито это платье, оно у меня любимым долго было. И еще босоножки – белые, ажурные, я их лет десять носила, берегла.
А у тети Мани был муж по имени Фолий, очень большой и добрый, любил детей. На выходные дни забирал меня к себе, по нашей бекетовской грязи меня под мышкой нес. На день рождения подарил мне козочку – маленькую, настоящую, и звали ее Люськой. Такая была скорая, чуть ли не по стенкам скакала! Потом ее сдали на мясокомбинат, уж я наревелась…
Ездили однажды все вместе в Украину, а меня не взяли, я так переживала, до сих пор помню эту обиду и до сих пор не знаю, почему меня не взяли. Оставили мне сколько-то денег, по-моему, 150 рублей, а я подобрала бездомного щенка и эти деньги истратила ему на молоко.
А с Украины потом приехал брат твоего отца Василий учиться в мединституте, стал жить в вашем доме. У него было много медицинских книг, в которые я потихоньку заглядывала: мне, уже взрослой девушке, никогда не приходилось видеть мужчину, это была запретная область жизни. Про женщин вроде знала все, а как мужчина устроен? Однажды делаю вид, что на полке ищу какую-то книгу, стою, перебираю, вроде ищу про шпионов, а на самом деле… И тут дядя Вася, не поднимая головы от конспекта, говорит:
– Того, что ты ищешь, здесь нет.
И как он понял? Я со стыда чуть не сгорела, но он никому не рассказал об этом случае.
Потом мы с мамой и сестрой Аллой переехали в Сумгаит, а оттуда Алла – в Днепропетровск, я – в Волжский, у нас появились свои семьи, пошла своя жизнь. А что о ней вспоминать? О ней пусть дети наши рассказывают, их очередь.
Спасибо тебе, Люся, за рассказ. В ответ прими мои стихи:
Милая сестрица, не белиБледных щек защитною печалью –Не пора ль по старенькой пылиПоспешать во Киев иль Почаев?Или зимним ходом ходоковПобредем снегами да пыреем?Белым полем вязаных платковГоловы больные обогреем.А весной автобус поплыветПо Руси ковчегом богомольным,Всяк насельник в нем наперечет,Всепокорный далям колокольным,Изольется плачем сердобольным…Русь не поле дикое – позёмБирюзовый,Светень небосклона!Добредем, сестрица, доползем,Упадем пред старыя иконы…Об июньской розовой пореНа святой Почаевской горе,Где являлась Матерь,Со слезамиСлед Ея стопы облобызаем…Стольный Киев встретит в октябреДолготерпеливыми крестами –Тут и мне, сестрица, и тебеПлакать, утираючись перстами!Отвечает милая сестра:«Доживем, сестрица, до утраИ пойдем, издерживая плоть,Лишь бы души вынянчил Господь».2002
Свеча православия
Все, о чем я бы хотела написать в этой статье, можно уместить в одной фразе: «Душа каждого человека – от рождения христианка». Так говорили в древности святые отцы. Чтобы понять смысл высказывания, мне понадобилось немало лет, много чтения и встреч с истинными проявлениями живой веры. Но главное – в мою жизнь вошла Русская Православная Церковь.
Такое должно случиться со всяким русским человеком. Человеком, живущим в России, генетически являющимся русским. То есть знающим и чувствующим Русь от самых ее корней до Небесных высот каждым мигом, каждой клеточкой своего личного бытия. Понимающим, что главным для Руси всегда была святость. Как писал митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн, «Русь не потому Святая, что живут на ней сплошные праведники, а потому, что стремление к святости, к сердечной чистоте и духовному совершенству составляют главное содержание и оправдание ее существования» (здесь и далее цитирую по изданию «Самодержавие Духа. Очерки русского самосознания». Санкт-Петербург, 1995).
Стать верующим – такая же непреложная необходимость, как родиться и взрослеть. Такое происходит с каждым, ибо Господь призывает всех к Евангельскому идеалу.
Что значит вера? То есть как я ее понимаю? Это Божий дар. Счастлив тот, кто получил его во младенчестве. Счастливы и те, кто обретает этот дар в зрелости, в старости… Кто – обретает! Вера есть свидетельство человеческого стремления к полноте собственной личности, ибо говорит о существовании духовной субстанции – души, духа. Проявления этой субстанции как бы неизвестны, потому что не фиксируются физическими органами чувств, но есть другие: зрение, слух, осязание – духовные, они все более и более открываются. Иногда даже говорят: этот человек открытый, а тот – закрыт.
Вера дается нам свыше для того, чтобы мы ясно осознали свое предназначение: стать бессмертными, ибо Царство Божие – это и есть жизнь вечная, но начинается оно на земле. Вера не есть знание. Знать можно многое, а вера – одна. Потому что она есть личное состояние человека. Нельзя приравнивать к духовности мирские понятия культуры, нравственности, права. Все это – только пути входа человека в чистые, тихие воды веры.
Там, за порогом смерти (или бессмертия), мы увидим наконец, каковы мы. Пока же можем только догадываться и верить. Апостол Павел писал: «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом».
Как-то во время очередной записи телепрограммы «Свеча» митрополит Волгоградский и Камышинский Герман, говоря о вере, заметил: «На этом свете есть верующие и неверующие, на том – только верующие». Лаконичная простота высказанной истины потрясла меня: да, всяк встретится в жизни вечной с Господом Вседержителем, всяк даст ответ за прожитое.
Как жить? Ребенок открывает, по мере взросления, мир, душа его все более приближается к Богу. И сколь прекрасно, сколь живо это приближение, исполненное утрат и обретений! То есть гармонии.