Вериги любви
Шрифт:
Как-то Володя забрал моего сына к себе на дачу, за Волгу, на пару деньков:
– А что? Порыбалят с Женей, позагорают…
– А комары?
– Ну так что ж, комары… Поди свои, родные, волжские. Ну, и куснут разочек, что сделается? А мы-то как росли?
Потом он рассказывал:
– Утром встаю – ребят нет. Иду на берег, издалека вижу: сидят над водой рядышком, едва дышат. Кругом тишина утренняя – тонкая, прозрачная… Удочки как струнки, и мальчишки наши как струнки – тоненькие, трепещущие… Я глянул на их затылки – у одного белый, у другого черный – и чуть не заплакал: такие беззащитные!
Андрюшке было тогда десять, Женечке – восемь. Теперь они сильные взрослые мужчины, отцы семейств… Счастье.
А когда-то главным была в жизни поэзия. Оказалось –
Нашими с Володей поэтическими «пеленками» была газета «Молодой ленинец», а сколько споров, сколько «размышлизмов» о поэзии и о себе в ней! А как было уютно в просторной мавродиевской кухне, где всегда невероятно вкусными пирогами и прочей русской снедью потчевала всех Галя! Приходя к Мавродиевым, я декламировала: «За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем…» С Галей, дочерью известного русского писателя Василия Матушкина, было очень интересно: ее эрудиция, а главное – великодушие всегда помогали.
Первым выпустил свою профессиональную книжку Володя, тогда ему было чуть больше двадцати лет. А я своей «Черемухи» ждала до двадцати шести. Да, это были замечательные события, как и занятия в литературной студии, и поездки на всесоюзные совещания молодых писателей в Москву.
Володя написал на мои стихи много пародий – необидных, дружеских, одну из них я с удовольствием публикую:
Бездомный монолог пса Мальчика на ступеньках Дома литераторовЯ рос без радости, без смеха,тянулась жизнь сплошной зимой.Я к ней приполз, услышав «Эхо»,прочтя давнишнее «Письмо».«Черемухой» мне показалсявдруг снег – увидел я ее.Теперь не выть: – Что будет завтра?..Теперь – «И все вокруг мое».Ее сапожки молодые!И очи, полные тепла…И голос вкусный:– Мавродиев,я псину Мальчика нашла!Поверив в сытные недели,я в неге под столом уснул.Недолго был я в «Колыбели»,едва до «Полдня» дотянул.Опять бездомные рассветы…Печаль, вернулась ты назад,оставив «Солнечные меты».О, как далек «Отцовский сад»!..Бреду в людском столпотворенье,не греет душу ничего.Я стал строкой стихотворенья,но не сытнее от того…Кому она сегодня машетсреди огня крещенских стуж?Я догадался… – я ведь Мальчик,а нужен, видимо, и муж…Хозяйка! Чудное мгновеньенакрыла снова чья-то тень…О, дай мне, Боже, вдохновенья –Не околеть в Татьянин день…Жизнь Мавродиевых, этой славной доброй семьи, дорога мне по-настоящему, словно своя. Дружба наша длится уже сорок лет – и ровно столько времени двери их дома открыты для меня денно и нощно. Иногда мне даже кажется, что мои родители, уходя, упросили Галю и Володю присматривать за мной. И что самое удивительное: я почитаю моих друзей как старших, хотя все мы послевоенные сверстники.
Однажды мой старый отец летал во Владивосток, благо проезд был льготный, персонально-пенсионный. Вернулся то ли усталый, то ли удрученный.
– Пап, случилось там что? – спрашивала я.
– Да нет, все хорошо…
Но я не отставала, и отец признался:
– Я ведь отец, я приехал к сыну, а сноха продолжала на работу ходить.
– И что?
– Так надо было ей отпуск взять, отец ведь приехал! Надо было за мной поухаживать…
О, эти стариковские обиды! Почему они так непонятны молодым? И так дороги теперь, когда стариков уже нет. Видно, правду говорят: сердце в человеке прибывает с годами…
В последний раз брат приезжал в Волгоград незадолго до смерти отца. Как будто зная о том, что больше не увидятся, они почти всю ночь проговорили на кухне. Мне тоже не спалось, и чуть свет я отправилась варить кофе:
– Что, еще не наговорились?
– А ты вникни, у меня аж свит в очах помутився, – во взволнованном голосе отца больше обычного прослушивалась украинская мова, – так ведь не можно!
– Да о чем ты, пап?
– О том, – это уже Виктор, – что надоела вся эта трескотня вокруг про великое будущее, а еще больше – брехня про прошлое! А когда жить будем?
– Брехня? Я воевал, я вас родил – это брехня?
– Да не о том я, что ты в самом-то деле! Я о другом: почему кому-то все время надо, чтобы люди жили плохо – и в прошлом, и теперь? Ну почему?
– Это неправда!
– Правда, правда… Да ты, батя, не расстраивайся, может, и будет когда-нибудь все нормально у нас, не так, как раньше.
– Раньше? Да что ты знаешь про раньше? Книжек начитался? Что делается, а? Ведь так никакой дисциплины жизни не будет, если подрубать ее под корень, если все на западный лад переиначивать, – для русских это не подходит! У русских всегда порядок был от совести, потому что каждый хозяин по совести дом держать должен.
– Пап, ну что за истины прописные!
– Э, да ты, видать, уже далеко меня обогнал, обучился жизни-то… А знаешь, когда мы были самыми сильными? В 1967-м, в то время, которое сейчас застоем называют. Я вот что скажу: не надо отсчитывать с нуля, нельзя все отрицать – это воровство прожитого, это наплевательское отношение к национальному достоянию. Ай-ай-ай… И демократия кругом, и демократия! Запомните: нельзя убивать прошлое, его делал народ.
Ради одной-единственной этой отцовской фразы можно было запомнить весь разговор. Я запомнила, как и то, как однажды отец сказал:
– Когда плохо – иди к врагу.
– С чего это вдруг?
– Враг всегда сильнее, он поможет.
Да, бывало… Евангельские истины входили в мою жизнь задолго до того, как я впервые переступила порог церкви и раскрыла Священное Писание.
Помню, мы с подругой Любой Редкокашиной вышли из трамвая и направились пешком через всю Дар-Гору – по золотой осени. Улица Ардатовская тянулась до самого Яблочного поселка – к нашему дому, и мы словно плыли по желтому, оранжевому, малиново-багряному трепещущему миру, возникшему ниоткуда именно здесь, именно в эти мгновения, именно для нас с Любой.
Неужели когда-нибудь пройдет эта осень, разбредутся нарядные деревья, а вместо них придут другие – с черными ветвями, обгоревшими на морозе? Наивно хотелось, чтобы золотая красота продолжалась, и Люба предложила:
– Пойдем мимо церкви.
Наверное, самые пышные, самые высокие деревья собрались вокруг Казанского собора, а некоторые клены и тополя даже вступили в церковную ограду, и все они так и переливались октябрьским разноцветьем под сенью золотых куполов.
Ударили в колокол, из дверей храма стал выходить народ, и мы с Любой посмотрели друг на друга: войдем? И вошли, как были, без платков, в коротких девичьих пальтишках. Что делать – не знали, и потому стояли у дверей. В храме началась уборка: женщины чистили подсвечники, мыли полы, меняли воду в цветочных вазах, никто, казалось, не обращал на нас внимания.