Вериги любви
Шрифт:
Дольше других в иностранных друзьях оставался китайский мальчик, старшеклассник из Пекина. Но однажды он прислал короткую записку, в которой извещал о прекращении переписки. В их стране, писал мальчик, начался «большой экономический скачок», и теперь все свои силы он будет отдавать только родине, для чего переезжает в деревню – жить и работать в трудовой коммуне. Вероятно, сообщал далее мальчик, когда-нибудь он снова сможет мне написать, но не теперь: теперь главное – «большой скачок». На этом наша переписка закончилась.
Жаль, что ни одного письма я не сохранила ни от девочек из Чехословакии и Венгрии, ни от мальчика из Китая. Но что я могла понимать тогда, шестиклассница провинциальной русской школы? Разве знала я, что жизнь не бесконечна и надо
По Яблочному поселку ходила дурочка Маня: в черном платке, в тяжелых спортивных мужских башмаках на босу ногу и летом, и зимой. Ее дразнили незло Маней-иконой, и не зря: старые люди помнили, какая была она раскрасавица. Когда с фронта вернулась, вместе с братьями дом построила, да сгорел и дом, и подворье по недосмотру. Тогда-то и тронулась Маня умом, обрядилась в черное и стала по поселку воду носить в большой синей бутылке, поливая все подряд: лавочки, палисадники, завалинки, заборы, калитки, порожки, столбы, огороды и сады. И вправду: больше пожаров не было, а Маня-икона вскоре куда-то пропала.
Мы, дети, Маню побаивались, оттого, наверное, и преследовали по жестокому детскому неведению: обзывали уродкой, швыряли вслед камни – обязательно попасть в бутылку! Ни разу она нам и слова не сказала, но однажды так на меня глянула… Я впервые поняла, что значит – леденеет сердце.
Я пойму эту тайну потом,Этот образ узнаю нетленный,Охраняющий отческий домВ обретенной навечно вселенной.Состраданье, печаль и покойСталинградского послевоенья –Нынче помню я Маню такойВ ореоле добра и терпенья.Так и вижу: идет по золеВ незлобивом безумье, во светеЧистоты, и бегут по землеВслед за ней несмышленые дети…Из поселка мы стремительно вырастали, как из детской одежды, нас неостановимо влекли дар-горские просторы – те, что ближе к городу.
Нас ждал «Мирок»! Так на языке местной шпаны назывался кинотеатр «Мир» – коронный центр Дар-Горы. Не раз мы сбегали в кино с занятий, мало заботясь о неминуемом наказании, ведь уроки «Мирка» были куда интереснее школьных. Здесь знакомились и расставались, дрались и мирились, играли в парке в карты и пели под гитару. Здесь назначали свидания, менялись марками и книгами, отсюда после вечерних сеансов отправлялись к кому-нибудь на посиделки. «Мирком» верховодил Сережка Арапов из 105-й школы – высокий, русоволосый, синеглазый красавчик, явно знающий себе цену. Он неторопливо похаживал по фойе кинотеатра, поглядывал на девчонок – те замирали под прекрасным насмешливым взором.
Нина Резникова, моя лучшая подружка, терпеть не могла Арапова: о нем сплетничали, как о безжалостном сердцееде, и я то и дело вздыхала… Нина грозила:
– Гляди вот, матери скажу!
Я и глядела потаясь… и догляделась. Однажды Нина больно ущипнула меня за руку:
– Танька, на тебя дед смотрит!
Я оглянулась: Арапов не просто смотрел, он двигался по направлению к нашему уголку под портретами знаменитых артистов.
– Почему дед, ты что, с ума сдвинулась?
– Да ведь ему уже восемнадцать лет, он второгодником сто раз был!
Нам с Ниной было по пятнадцать. Второгодник наконец подошел и, игнорируя Нину, бросил в пространство окрест меня:
– В «кильдим» придешь сегодня?
Мы обмерли и опрометью кинулись на улицу. Не остановились, пока не добежали до Нининого дома.
– Вот это да! В «кильдим»! Точно матери скажу!
– Да я что, собираюсь туда, что ли?
– Меня же не позвал!
– Да я при чем?
Однако чувствовала себя героиней необыкновенного приключения.
Про «кильдим» – на местном жаргонноречии деревянный танцевальный клуб около железнодорожной станции – всякое рассказывали. Девчонки, которые ходили туда на танцы, умели пить вино и потихоньку курили за школой на спортплощадке. Про одну (не из нашей школы) говорили, что она танцует без трусиков, а другая в пятнадцать лет родила ребеночка и его куда-то увезли.
Да, «кильдим» был страшным местом, и наше наивное девчоночье существование не могло вместить даже простого понимания того, как туда можно ходить, в этот притон? У нас составилась своя тихая компания: Нина Резникова, Валя Битюцкая, Валя Барышева, Валя Ткачева и я. Девчоночьи интересы были нехитрыми, но важными, и мы никогда не уставали снова и снова меняться фотографиями артистов, добывать румяна, губную помаду, лак для ногтей, журналы мод. Кто-то умел вязать, кто-то шил – мы были очень даже ничего!
А какие музыкальные посиделки устраивали! Перед каждым домом раньше красовались лавочки, на них летними вечерами ставили патефон с длиннющим электрическим шнуром, который тянулся от комнатной розетки через форточку, через калитку или палисад, и на всю улицу звучали «Марина», «Чай вдвоем», «Маленький цветок» – культовые, как сейчас умеют говорить наши современные дети, мелодии 60-х…
Я жила далеко от своих товарок и уходила домой пораньше, и все равно однажды мама запретила «шастать вниз, к базару».
– Почему?
– Тамара Михайловна считает, что это на тебя дурно влияет.
– Что «это»?
– Все ваши сборища… Кто они, эти девочки? Кто их родители? И мальчики, наверное, есть?
– Да нет никого! Мы, девочки, просто собираемся и дружим!
И все-таки меня к подружкам не пускали – по вечерам, да ведь дни в детстве и юности долгие, и дружбу я не бросала. Но, видно, и вправду все дорогое надо защищать, и вскоре такой случай представился.
Прежде – о Тамаре Михайловне, учительнице русского языка и литературы и нашей классной руководительнице. Это была уже пожилая женщина с высоким седым коком на голове и яркой красной помадой на губах, любившая одеваться в «старорежимные» платья. Она никогда никого не хвалила, но любила указывать на мельчайшие ошибки, всякий раз преподнося нашему вниманию их новые оттенки. Мы ее боялись. Вдобавок учительница почти никому не ставила пятерки. Может, и не было в классе знатоков языка и литературы, но когда, кому и какую поставить оценку – в этом мы разбирались. Например, считалось, что пятерок достойна я, поскольку сочиняю стихи и читаю книжки. Но и это не нравилось Тамаре Михайловне: она убедила маму, что много читать вредно для глаз, и мама запретила мне ходить не только к подружкам, но и в библиотеку. Приходилось проносить в дом книги в торбе для второй обуви и читать потаясь. Я даже пробовала это делать ночью под одеялом с помощью электрического фонарика. Да, смех, но и грех, ведь я ослушалась матери. Забегая вперед, скажу: все мои сочинения, за которые я получала в школе тройки и четверки, на первом курсе нефтяного техникума были оценены как отличные. Еще бы: ведь литературу и язык у нас вела Валентина Иосифовна Турченкова, которая понимала и ненаписанное… Как бы хотелось продолжить рассказ о ней! Но надо возвращаться в 14-ю школу, где по настоянию Тамары Михайловны в нашем классе готовился диспут на тему дружбы.
В классе было две соперничающие девчоночьи группы: одной верховодила Татьяна Петрова, другой – я. Тане и было поручено проведение диспута. Не подозревая о подвохе, мы с Ниной Резниковой гадали, когда же удастся вырваться на волю, ведь отсидели шесть уроков, а тут еще диспут, и вдруг было названо мое имя. Я изумилась, потом испугалась, потом вскочила:
– Чего тебе надо, Танька?
А Таня Петрова на дар-горском косноязычном сленге уже разъясняла всем, какая я плохая: не хожу на экскурсии, отлыниваю от мытья полов, не дежурю в раздевалке, не помогаю отстающим и вообще – не дружу ни с кем, кроме Нинки Резниковой и чужих девчонок с Чонгарской…