Вериги любви
Шрифт:
Кто знает теперь из нынешних молодых, сколько что стоило? Можно сказать, люди даром отдавали овощи и фрукты: арбузы и капуста шли по 4 копейки за килограмм, помидоры – за 10, яблоки – за 12, картошка та подороже: по 16 копеек. Ящиками и мешками брали! Правда, тогда цена копейке другая была, тогда перед русской копейкой заморские центы приседали. А урожаи были – свет кормили! Арбузы, конечно, лучшие везли в город из Быково, яблоки – из Паньшино, а за краснослободскими помидорами аж с Севера купцы приезжали, да в очередь! Нашу Волгоградскую область называли до перестроечной катастрофы Всесоюзным огородом. А теперь Туреччина везет в нищую Россию свой безвкусный огородный товар и – ничего,
Исчезли старинные Лапшинский и Федоровский сады, перемолоты бульдозерами по окраинам сосняки и березовые рощи, ушла-пропала Бирючья балка, а на месте ценнейших посадок дендросада бывшего научного института ВНИАЛМИ высятся частные коттеджи, строится огромный торговый супермаркет. Везде «новорусские» топоры погуляли, по всей нашей надоевшей кому-то русской старине. И продолжают гулять. Доколе? Эх! И сама знаю, что вопрос бестолковый.
Отец часто уезжал по делам в Москву. Бывало, он только собирается, а мы уже заранее делим московскую добычу: шоколадные конфеты, диковинное печенье в твердых коробках и – о, счастье! – оранжевые апельсины с черными овальными наклеечками на каждом. Апельсины из Марокко! Наклеечки мы с братом собирали: у кого меньше, тот, например, всю обувь моет целую неделю. Я так любила апельсины, что даже новому платью или туфлям радовалась меньше. Кстати, апельсины отец привозил не только нам, но и соседям. Да, был такой в детстве праздник: апельсины из Марокко.
Как же я радовалась позже опубликованной в журнале «Юность» повести Василия Аксенова «Апельсины из Марокко» – из-за названия! Казалось, я соседствую с диковинной сказкой, да что там соседствую – я сама в ней участвую… Сказкой была Москва.
Родители возили нас в столицу несколько раз, и теперь я понимаю: Москва должна начинаться у каждого в детстве. Были мы и в Ленинграде, и в Севастополе, и в Сочи, и в Киеве. Мама считала, что путешествия воспитывают любовь к родине. Мамочка, родная! Ты сама – наша любовь, наша стена.
Гляжу на осень, листья не срывая,Гляжу, как не глядела отродясь!А ты уходишь в дым, лицо скрывая,Слезы незваной, видно, устыдясь.Осенняя?И верно, золотаяСлеза украсит розу на платке,Когда, его прорешины латая,Слезу смахнешь как будто налегке.Платок не древний, но уже не новый –Послевоенный, редкий, прожитой,Запорошенный колкою половой,Изношенный с великой простотой.Но лишь накинешь – молодая силаИз каждой ветхой ниточки видна!Ах, матушка,Ах, мамушка,Россия!Держава колыбельная…Стена!Кремль, Красная площадь, собор Василия Блаженного в Москве… Эрмитаж, Петергоф, Царское Село, Александро-Невская лавра в Ленинграде… Ботанический сад в Сочи, озеро Рица и Черное море… Боевые корабли в Севастополе… Киевский Крещатик и Киево-Печерская лавра… А сколько подробностей, сколько переживаний! А ведь мама болела, часами отлеживалась после всяких походов и поездок. Зато теперь, куда ни еду, все мать с отцом вспоминаю, и само их невидимое присутствие защищает. Все-таки быть рядом с родными людьми – завещанное Богом счастье.
Я никогда не расставалась с куклами, в поездках – тоже. Но всех моих любимиц взять было невозможно, и всякий раз со мной ехала очередная избранница, которой полагались платья, башмачки, шляпки, чашки, ложки, столик, кроватка… Отец хватался за голову, кричал, что вещей и так много, что нести игрушки я буду сама, но мама, понимающая абсолютно все, укладывала кукольное приданое в отдельную сумку, сумку – в чемодан… А чемодан нес отец. Я же шествовала с куклой, крепко-крепко держась за маму.
– Да не висни ты на мне! – и мама отнимала немеющую от моей тяжести руку. Я все равно висла, а как же иначе? Она ведь мама.
Уже будучи взрослой и замужней, я тяжело заболела, и меня направили в Москву, в клинику для космонавтов имени Курчатова – говорили, лучшую – для обследования. Стояла золотая осень, и я, несмотря на всякие огорчительные обстоятельства своего пребывания в Москве, гуляла по больничному парку, сочиняла стихи, а по ночам перепечатывала их на старенькой машинке в комнате старшей медсестры, мне разрешали. Но было все же очень себя жалко, болезную, и я писала домой каждый день.
И вдруг приехала мама, привезла домашнее варенье и пирог от тети Павы, больше ничего, у нее в руках и чемодана-то не было. Мама рассказала, как шла мимо вокзала, думала обо мне, с этими думами и вареньем пришла к сестре Павлине… Как потом они вдвоем поспешали на вокзал, к поезду, мама села без билета в ближайший вагон, и проводница ее не выпроводила, даже место подыскала на нижней полке. Так она, моя дорогая матушка, и оказалась в Москве – в самый свой последний раз.
Я уже ведала про свой диагноз, суливший летальный исход лет через пятнадцать. Конечно, не от врачей знала: ввиду больничного ремонта пациенток нескольких палат разместили временно в ординаторской, а там стояли шкафы с медицинской литературой. Их, правда, завесили простынями, да что толку: по вечерам мы читали про свои болезни. Так я и узнала все о себе, рассказала маме, она ведь врач, знает, как спастись.
Мама не знала, уехала в слезах, правда, спросила меня, но так, как будто вовсе не меня:
– Может быть, это ошибка?
И я, гуляя после расставания с матушкой по парку, размышляла уже спокойно, что же теперь делать. Совершенно для себя неожиданно подумала: «Ангел мой, помоги! Ведь я еще не стала поэтом!» Я даже назвала Ангела «зеленоглазеньким», как о нем поет в своей песне Окуджава…
Давно это было, в 70-х годах, а я продолжаю рассказ еще о более далеких, первых летах нашего бытия в восьмиквартирном доме на улице Ардатовской, позже – Неждановой. В квартире напротив жили Поповы: Иван Андреевич и Александра Ивановна с дочерьми Верой и Леной. Это были великие труженики: дом, огород – всегда Поповы рядышком, дружненько, гуськом. Да и другие соседи колготились не меньше. Яблоки родились самые сладкие у Поповых, самая сочная вишня – у нас, а вот цветами славились Тарабрины.
Отец и Иван Андреевич часами рассуждали о привоях и удобрениях, иногда бражничали в саду с устатку. Очень редкая по тому времени отцовская книжка по садоводству, которая из рук в руки переходила по всему дому, долго хранилась в моей библиотеке, а вот где она теперь – не ведаю.
Где теперь песни, которые пел отец в застольях? Витают они, невидимые, над нашим домом, словно птицы, отпущенные на волю, но не умеющие жить без дома. Иногда какая-нибудь из них садится мне на плечо, и я начинаю потихоньку напевать. Это может случиться где угодно, и я знаю: отец поет вместе со мной.