Вернадский
Шрифт:
От середины июля до середины сентября провели под Прагой все вместе. Наталия Егоровна вспоминала: «После долгих размышлений и поисков решили нанять комнаты в меблированном доме, вновь открытом под Прагой на Шарке. Это было удобно для занятий Николая Петровича и Ниночки, для библиотек Владимира и ввиду возможности устроить в одном доме с нами Георгия и Нинетту. Дом был с иголочки, нов и чист. Вся мебель новая и приятная чистотой. Стоял дом на самом краю города. Перед ним расстилались поля и рощи. Скоро к нам присоединились Георгий и Нинетта. Очень было радостно быть всем вместе. Мы ходили гулять, спускались вниз, в овраг, обросший травой и деревьями, поднимались по другую сторону его. По утрам все наши ездили в Прагу по делам, а к обеду все соединялись»16. К этому
Как будто действительно сбылось проклятие сурового прадеда Ивана. Жена Георгия не могла иметь детей. Род Вернадских затухал. И даже дети сестер не дали потомства.
В середине сентября Вернадский один уехал в Париж. Поскольку письма просил посылать на улицу Бюффона, в Музей естественной истории, ясно, что ехал к Лакруа. Работал в музейной лаборатории и ходил, как всегда, в Национальную библиотеку. Очень подолгу беседовал с мадам Кюри.
Ферсману сообщает: «Сейчас решил немного изменить ход работы, так как получил третье настойчивое приглашение Самойловича дать доклад к ноябрьской сессии. Что сие означает?»17 Вскоре узнает, что сие означает приближение очередного громкого юбилея советской власти — пятнадцатилетия Октября. Каждая организация должна отчитаться перед народом, читай, перед начальством, в проделанной работе. Востоковед А. Н. Самойлович в эти годы возглавлял Отделение общественных наук и готовил означенный доклад академии.
В 1927 году, когда отмечалось десятилетие, Вернадский в подобных условиях написал статью «Геохимия в Союзе». Теперь решил воспользоваться еще одним поводом для публичного выступления, но отметить не пятнадцатилетнюю дату, а шестнадцатилетнюю. Шестнадцать лет работы над проблемой живого вещества.
Она больше, чем научная проблема. Она сама его жизнь.
Светом 1916 года освещена вся его судьба. Тем более полезно оглянуться и обозреть, что сделано, соединить путь общими идеями и понять скрытый в дебрях будней маршрут. Живя в двух несовпадающих временах: биологическом и безвременном измерении разума, идей и духовных переживаний, — ученый вынужден сводить их воедино. На своем острове, где миг и вечность совпадают, сохраняя себя от разрушения, воздвигая духовную крепость, он противостоит обвивающей его реке времени, в которой один миг с другим трагически никогда не встречается.
Действие той пружины, которая закрутила его жизнь и вытолкнула к новым горизонтам в самое неподходящее время, в Шишаках, накануне русской смуты, тогда только начиналось. Трудно было предположить, набрасывая тогда торопливые и несовершенные очерки о живом, что судьба, проведя через невиданные испытания, сохранит его для нового творчества, что программа, которую он так ярко представил на пороге гибели, все еще разворачивалась.
И пусть Институт живого вещества не создан. Действует лаборатория. Двадцать пять сотрудников, правда, поставленные в ужасные условия, все же работают. Вышли уже два тома ее трудов. Пусть не удалось ввести в науку такие ему ясные понятия, как вечность жизни и живого вещества, но они все же высказаны и будут отныне жить сами по себе.
Может быть, смертному человеку и не дано соединить миг и вечность, дотянуть первое понятие до второго, выразить себя как целое. Но он не оставляет героических попыток, принимает вызов и продолжает творить, припадая к таинственному источнику внутренней силы. Дневник 12 марта 1932 года: «Всегда, когда читаю книги о жизни таких людей, как Гете (недавно Галилей), какое-то странное испытываешь чувство: точно не выраженная (?), не охваченная целиком прожитая жизнь. Точно дотрагиваешься к чему-то не окончательно осознанному. Как в больших литературных произведениях: форма мешает выявить большое содержание — так было у меня в молодости при чтении Шекспира, Достоевского, Толстого: величайших творцов. Так и сейчас то, что выявляется
Париж, созданный для научного уединения, придает силу мысли. То, что заявлено в «Начале и вечности жизни», в «Новой физике», — теперь, когда он связал живое вещество с временем-пространством, приобретало вселенское значение. Главное, что его мысли теперь не просто мысли. Нашлась опытная ниша для их перевода со словесного уровня на опытный. Создана новая наука — биогеохимия. Наука о составе, строении и геологическом (он же — космический) измерении живого вещества. Она связывает в единый информационный узел (если бы он знал такой термин) пространство-время (био), вещество мира (гео) и энергию (химия). Тот вопрос, который в 1922 году задан в «Вечности жизни», достаточно ли вещества и энергии для описания Космоса, получил разрешение: нет, недостаточно. Не хватает третьего ингредиента: живого вещества, придающего веществу и энергии длительность (дление) и форму пространства. Без жизни Космос не существует, не может существовать.
Приехал он домой с готовым текстом. И на юбилейной сессии Отделения математических и естественных наук 15 ноября 1932 года прочитал его. Сессия проходила в главном зале академии. Высокий и негромкий, но убедительный голос звучит под сводами классического творения Кваренги:
«Биогеохимия научно вводит в этот закономерный стройный мир атомов, в геометрию Космоса, явления жизни как неразрывную часть единого закономерного целого. Связывая жизнь с атомами, биогеохимия логически неизбежно вводит явления жизни в круг тех проблем, которые выявляются структурой, организацией самих атомов, состоящих из более мелких закономерных единиц, охватывающих весь научно построяемый мир. <…>
Мне кажется, что благодаря этому философское и научное значение биогеохимии очень велико, так как до сих пор в картине научно построенного Космоса жизнь исчезала или играла ничтожную роль. Она не была связана с Космосом как необходимое закономерное звено. <…>
Это методологическое значение вхождения явлений жизни в атомную научную картину Космоса прежде всего сказывается в том, что отметает одно из тех представлений, которые играли огромную роль в точном знании, представление о механизме Вселенной дает опору другому представлению — представлению об организованности Вселенной, о ее порядке, причем для понимания и работы над такой организованностью мы можем научно выдвинуть и научно использовать одно из ее проявлений, лежащее в основе учения о жизни, — понятие о живом организме. <…>
Считаю нужным отметить, что, отбрасывая представление о механизме в структуре Космоса и вводя представление о его организованности, я предрешаю, считаю для научной работы нашего века удобным учитывать, что научная картина мира не может быть сведена всецело к движению, даже в своем материальном выражении. Еще недавно такое сведение являлось идеалом научной работы. <…>
С этой точки зрения включение явлений жизни — через биогеохимию — в научную картину атомного строения Космоса приобретает значение и интерес не только для ученого, но и для философа и для всякого образованного человека. Оно может развернуться в большую научную дисциплину»19.
Как приятно было бы написать, что собратья по академии, затаив дыхание, слушали речь, захваченные перспективами создания новой, более отвечающей реальности, картины мира. Но кто мог понять его? Да и что значит понять? Обычно кажется, что понимание равнозначно объяснению. Но последнее — вещь обманчивая. Надежно лишь знание, описание явлений. Надо не смущаться непониманием и опираться на факты. Наука, в отличие от философии и религии, принимает мир таким, как он есть, даже если он не очень понятен, если даже он не может быть объяснен или кажется нам необъяснимым. Вернадский всегда первым долгом ученого считал установление эмпирических фактов и выведение из них эмпирических обобщений, а они всегда порывают с предыдущими общекультурными традициями и основывают знания на теоретических принципах.