Вернадский
Шрифт:
Вторая половина годовой командировки автоматически не могла наступить в советско-бюрократических условиях. Снова пришлось хлопотать, ездить в Москву, ходить по приемным. Только в августе 1933 года Владимир Иванович с Наталией Егоровной смогли выехать. Сначала, конечно, в Прагу к дочери. Раз в неделю обязательно пишет А. П. Виноградову и получает его ответы. Судя по этой переписке, Вернадский плотно контролирует все текущие работы лаборатории. 23 сентября сообщает ему, что начал, наконец, писать книгу.
Он долго медлил, но задуманный труд не отпускал и уже не давал покоя. Какая она должна быть? Какой способ изложения избрать, чтобы лучше выразить свое миропонимание? Изложить ли идею вечности жизни и космической роли сознания в свободной манере и отсюда перейти к более строгой, научной картине мира? Или, наоборот, изложить свое
И видно, что обе возможности начали реализовываться в вольном житье за границей. Личкову 27 августа: «Доехали мы не совсем благополучно. Наталия Егоровна, подъезжая к границе, упала в вагоне: вагон качнуло и дернуло, и довольно неудачно: по-видимому, внутреннее кровоизлияние, но боли до сих пор. Как будто, органы не затронуты, но заживание длительное. Вследствие этого она на положении полубольной, и мы не смогли поехать, как хотели, с внучкой в окрестности, недели на две отдохнуть. Но поедем, как поправится — сейчас ей лучше — но все еще боли. Я, впрочем, не чувствую потребности в отдыхе и начал писать свою книгу. Думаю писать по-французски. Введение — геологическое, и над ним я сижу. Мы незаметно подошли в геологии к коренному перевороту: очень важно отбросить из наших представлений космогонические гипотезы о Земле: я думаю, Кант-Лапласовская гипотеза, расплавленная Земля и т. п. являются фантазиями и мешают сейчас нашей работе. Думаю я это давно — еще с молодости, но только теперь это вылилось конкретно. Картина, которая открывается, совсем другая»12.
Озаглавил рукопись «Биогеохимическая энергия в земной коре». Первая глава должна осветить современное состояние основных геологических идей. Конечно, картина, которая открывается, исходит из идеи живого вещества и вечности жизни, или, если более строго сказать, из фактов природы. Факты совсем не совпадают с общепринятыми в науке гипотезами о происхождении Солнечной системы и Земли. Сами гипотезы — лишь сохранившиеся отголоски библейских преданий.
Геология как наука сформировалась в борьбе с космогонией, когда стала доверять наблюдению больше, чем пониманию. За первым стояло точное описание явлений, за вторым — умственные традиции и классическая логика понятий, исходивших из религиозной и мифологической натурфилософии. Резче всего формулировал отличие между двумя типами мышления отец геологии Чарлз Лайель. Он решительно покончил с умозрительными космогоническими представлениями и выдвинул краеугольный принцип актуализма: те процессы, которые геология наблюдает сегодня, происходили и в прошлом. Никаких чрезвычайных, невероятных событий на Земле никогда не происходило. Никогда не нарушался естественный ход вещей. Если и были отличия, они настолько незначительны, что о них не стоит говорить. Например, горы образуются ныне, как они образовывались всегда. Тектонические движения шли так же, как и всегда на Земле.
Такой принцип Вернадский тоже проводит в рукописи, начатой в Чехии: давайте не домысливать и не доводить свои умозаключения до абсурда. Логика рассуждений, основанная на обычном здравом смысле, — вещь весьма ненадежная в естествознании.
Кант-Лапласовская гипотеза — построение умозрительное: Солнце якобы отделяет от себя скопления и сгустки, они остывают, превращаются в планеты, на них образуется поверхностная пленка. Отсюда, кстати сказать, возникло название земная кора — аналогия с окалиной на поверхности остывающего металла. Наивные взгляды о первоначальном огненножидком состоянии и о постепенном остывании Земли коварно подтверждаются вулканизмом и тектоническими движениями, тогда как доказано, что внутреннее тепло недр генерируется радиоактивным разогревом, то есть физическим процессом в атомах.
Понятие о биосфере свободно от домыслов. Факты природы не предполагают какого-либо происхождения жизни из инертного материала. Ничто не говорит о том, что жизнь лишь постепенно завоевывала воду и сушу. Напротив, факты свидетельствуют, что жизнь может существовать в виде биосферы вся целиком и никак иначе.
Рукопись первой главы осталась в архиве и никогда не публиковалась.
Второй вариант — тоже пробовался в Праге, но через три месяца. 22 октября Вернадский пишет Личкову: «Я неизбежно и невольно задумываюсь — но не решаюсь набрасывать — над вопросами, выходящими за пределы научной работы — над “философскими мыслями натуралиста”, которые хотелось бы написать после моей книги. Думаю, что не выдержу и буду набрасывать.
Несмотря на 70 лет, а может быть, и благодаря им — ведь старость для мыслителя пора благодатная, — он шел все еще на подъем, еще строил большие планы.
Ольденбургу в октябре того же 1933 года: «Много думаю и работаю над моей темой — над биогеохимической энергией в земной коре. Но сейчас невольно ухожу в сторону или вглубь — как хочется понимать — в философские вопросы. Лично я не считаю их более глубокими, чем научную трактовку мира. Не знаю, доживу ли, но книгу о биогеохимии раньше двух лет едва ли кончу. А если доживу, займусь “Философскими мыслями натуралиста” и, прежде всего, полным анализом отношений между наукой и философией, эмпирическим обобщением, эмпирическими идеями и эмпирическим [фактом] и их отличием от философских; еще раз временем… о многом хотелось бы успеть сказать. <…>
Стараюсь всецело следить и за мыслью и за жизнью. Мне отчасти оттого хочется написать свои философские мысли, что они должны в одной части показаться оптимистическими. Пожалуй, даже реально быть в одной части оптимистическими, но с другой, мне кажется, они связаны с представлением о процессе закономерных изменений Homo sapiens; многое нам должно представляться странным. Сейчас страшно интересен опыт Рузвельта: особенно потому, что опыт наш, Италии, Гитлера связан с борьбой против свободного творчества и идейным отрицанием свободы мысли и достоинства человеческой личности, — а в Америке — пока? — все идет при полной свободе печати и слова, роста личности»14. Итак, книга обобщений, завершений жизненного труда уже созревала, толкалась наружу. Удивительно, но оба замысла реализуются в свое время. Философские мысли натуралиста превратятся в книгу о ноосфере, а книга жизни — в трактат о строении Земли.
В Европе не только хорошее общение, но и все условия для изучения прошлого науки: музеи и библиотеки — живые свидетели духовной жизни человечества. Оставив выздоравливающую Наталию Егоровну на попечение дочери, Вернадский в октябре едет в Париж, где намечены его лекции в Сорбонне. Сначала работает в библиотеке, а 22 ноября отправляется за Ла-Манш. В Оксфорде посетил открывателя изотопов и создателя их теории Фредерика Содди и имел с ним долгую беседу.
Затем поехал в Лондон, в Библиотеку Британского музея. Здесь разыскивает и находит то, чего нет на континенте, — старинные книги шотландского геолога, точнее сказать, любителя-геолога и предшественника Лайеля Джеймса Геттона. Живший в конце XVIII века Геттон написал труд «Теория Земли», в котором обобщил все геологические знания того времени. Вернадского интересуют точные формулировки наблюдения Геттона, которое он вскоре возведет в ранг крупного обобщения-принципа: в геологии мы не видим ни начала, ни признаков конца. Иначе говоря, принцип отрицает всякие невероятные по условиям космические периоды в истории Земли. Космическая история — она и есть геологическая, и эти события во Вселенной главные, утверждает Геттон.
Широкий разброс и мощный захват — от XVIII до XX века, от детства геологии до суперсовременных теорий атомных изотопов.
Тринадцатого декабря возвращается во Францию. Здесь готовит к печати «Проблему времени в современной науке» (хотя здесь-то, слава богу, без деборинского аппендикса). 19–22 декабря прочел лекции «Геохимия воды». 24 декабря выехал в Прагу, где также намечена лекция в Карловом университете по радиогеологии (18 января 1934 года), 10 февраля заехал в Варшаву, где не был очень давно. Побывал в радиологической лаборатории, сделал здесь доклад. В дневнике писал, как был тронут сердечной встречей польских ученых, которые, как оказалось, знают его работы.
Тринадцатого февраля возвратился в Ленинград, к трагическому событию.
Цитированное выше письмо он писал больному Ольденбургу. Зная, что в этом возрасте любая болезнь опасна, обращался с метафизическим утешением: «Мой дорогой — не знаю, насколько тебе интересно все то, что я пишу. Но приобщаясь к грани жизни, как-то особенно ярко хочется высказаться до конца — не до конца, конечно, жизни, так как в человеческой личности, и моей тоже, его нет — но до конца в том, что начато. В той или иной форме ничто не пропадает в окружающем, так как случай есть фикция в той области, что захватывается научным знанием. А оно сейчас чрезвычайно расширяет область своего ведения, хотя этого, к моему удивлению, не сознают современники»15.