Вернадский
Шрифт:
Совершенно иная картина в живых организмах и в органогенных, то есть от них остающихся телах. Живое создает химические структуры только одного из двух возможных вариантов. Белки животных и растений, например, только левые, а сахара — только правые. Почему? Неизвестно. Можно сказать только — как.
Диссимметрия не стала понятнее со времени ее открытия Пастером.
Живое вещество различает левое и правое на любом уровне своего строения. Оно устроено неправильно с точки зрения симметрии. Причем эта неправильность повышается по мере усложнения организации и достигает в человеке и в животных максимума, переходит в индивидуальность. Она ощущаема всеми, но непонятна.
Вдумчивыми
Но в живом всегда есть некий плюс, думали они, который явно присоединяется к обычному веществу, сообщая ему особое направление и течение. Витализм называл плюс жизненной силой. В принадлежности к этому направлению диаматы по невежеству обвиняли и Вернадского. Последним виталистом был, наверное, мюнхенский его приятель Ганс Дриш, который прислал ему свою книгу об энтелехии. Так он термином Аристотеля называл особое свойство живого устремляться к своей жизненной цели, организующее его строение и поведение.
Но не обнаружена никакая энтелехия.
Зато в проблеме, вскрываемой в биогеохимии, все оказывается проще и интереснее. Живая и неживая природа не сходятся в геометрии.
Странно, что созданная человеком искусственная дисциплина с целью измерения предметов окружающего мира, оперирующая формами, объемами, фигурами и их отношениями, имеет некое действительное бытие в природе, а не только на страницах учебников, в чертежах и в строении сооружений и машин. Оказывается, тем не менее, что природа сама измеряет и созданное умом входит в природу по путям естественным — геометрическим.
У природы, выясняется, есть более тонкий инструмент измерения и, стало быть, управления материей и энергией — состояние пространства. Живое управляет физикой и химией своих тел с помощью пространства, устраивая так, что молекулы и атомы сами направляются туда, куда велит им геометрическое строение организмов. Вот тот плюс, что присоединяется к физике и химии, — диссимметрия живого.
В одной из статей парижского периода он уже обращался к теме этого плюса, зависимости свойств живой материи от ее необычного строения. Он писал тогда, что некоторые органические вещества образуются в двух только областях: в глубинных горизонтах литосферы с их гигантским давлением и высокой температурой и в живом веществе. Удивительно, но факт: живое делает такое вещество в обычных условиях биосферы. Причина глубинной, атомной перестройки углерода (о нем идет речь в статье) — геометрическое сочетание атомов между собой, свойственное только живому.
Получается, что главный полюс, к которому стремился его ум — пространство и время живого вещества, — нечто такое же реальное, как и осязаемое вещество с бушующими в его среде силами, рождающими вихри и бури. Даже более реальное, чем инертное вещество.
В течение нескольких лет Вернадский обсуждал проблему геометрии живого с математиками и кристаллографами, организовал с ними неформальный семинар. Прежде всего, с талантливым математиком и удивительно милым человеком Николаем Николаевичем Лузиным. Правда, прежде семинара пришлось ему спасать Лузина, против которого в газете «Правда» была напечатана погромная статья, грозившая исключением из академиков (а такие прецеденты уже были). Вернадский тогда бросился в президиум,
Лузина удалось отстоять. В результате устного и письменного обсуждения геометры пришли к осторожному выводу, что пока в математике нет средств различить левое и правое построение.
Но живой организм это делает спонтанно.
Пространство и время теперь окончательно теряют свой романтический флер, заставляющий каждого вздрагивать и задумываться, и превращаются в обычное свойство живого мира, не производное, но первичное свойство мира, которого до Вернадского никто не видел. Такое же свойство, как, например, наследственность. Термин не новый, часто употреблявшийся в прежней науке. Все наблюдали и описывали его следствия, но никто не понимал, что же это, пока не открыли материальных носителей наследственности. И вся мистика исчезла, вместо нее возникла генетика.
Странные, эфемерные свойства — пространство, время, симметрия и диссимметрия, необратимость — оказываются могущественнее физических сил, заключенных в недрах вещества. Но так всегда и было в поиске тайных пружин. Невидимое вдруг становится главным. В Париже Вернадский в свободном полете мысли писал о симметрии, что в ней заключен весь потенциал дальнейшего развития науки, что именно сюда нужно направить всю анализирующую мощь разума.
Так в пушкинской «Капитанской дочке» герой едет по широкой зимней степи в чудесный зимний день. Горизонт ясен, солнце сияет, но возница показывает ему на маленькое облачко на горизонте: «Беда, барин, буран идет!» И действительно, облачко растет, растет, приближается, закрывает небо. Все потемнело, закружился снег, повалил хлопьями, и они оказались внутри бурана.
Так и среди побед и фанфар науки какое-нибудь незначительное облачко замаячит на горизонте. Его приближают, рассматривают и вдруг оказываются внутри огромной проблемы. Все темнеет, смешивается, все прежние достижения обесцениваются. Ясное было становится непонятным, погружается в сумерки. А сумерки, говорили древние, — время совы Минервы, то есть Мудрости.
Вокруг тоже кружил буран, скрывающий всю страну от глаз. Связанные с падением одного палача надежды на изменение режима быстро исчезли. Дневник 4 декабря после визита к Лазареву: «Разговоры — в анекдотах — о том, что всех тревожит: бессмысленный террор, можно погубить свою жизнь и своих близких без всякой вины. Сознают влияние не поддающихся учету “роковых обстоятельств”. Привыкнуть все-таки к такому состоянию не могут.
Многие смотрят в ближайшее и отдаленное будущее мрачно. Лазарев: человечество идет к одичанию. Я — совершенно иное — к ноосфере. Но сейчас становится ясно, что придется пережить столкновение, и ближайшие годы очень неясны. Война?»2
Люди продолжали пропадать, развал и неразбериха в связи с общим поглупением руководства возрастали. В конце 1938 года иезуитскую атаку выдержал Ферсман, его работа в Хибинах осуждалась. Александр Евгеньевич устоял, но это ему дорого стоило: его здоровье, и так очень хрупкое, оказалось совсем подорвано. В дневниках Вернадский продолжает список арестованных людей и погубленных дел.
Академия внешне в фаворе. Но курирует ее в партии Каганович, вызывающий академиков на ковер. Особенно этот сын сапожника с четырехклассным образованием постарался с геологической работой и, как пишет Вернадский, совсем ее развалил. В дневнике о нем: «Передача того, что он говорил, на меня произвела впечатление пустоцвета»3.
Поскольку всякая самостоятельность пресекается, то смерть тирана может ввергнуть страну в неизвестное, думает он. При таком режиме люди разучиваются стоять на собственных ногах, все подстраиваются под одного.