Верное слово
Шрифт:
– Понятно. – Сима поднялась, и девчата вскочили за ней, как по команде. – Когда будет готов вертолёт?
– Завтра в шесть утра жду вас во внутреннем дворе института. Полетим двумя машинами.
– А если узнает нас кто? – забеспокоилась Лена.
– Для вас хорошие амулетики заряжены, – проговорил Решетников. – Не узнают. Вон, Виктор Арнольдович с таким амулетиком через всю Москву мимо собственных некрологов во всех газетных киосках пробежал – и никто тревогу не забил. Но то прохожие, а на периметре будут маги. Усталые, истощённые, но маги. Поэтому Витю мы под отводящее на всякий случай спрячем до самого периметра.
Сима коротко кивнула:
– Александр Евгеньевич, Виктор Арнольдович…
Виктор впился взглядом в её лицо, и Сима выдержала этот взгляд, хотя предпочла бы ещё раз пройти трансформацию, чем стоять сейчас в кабинете Решетникова напротив человека, которого не в силах была больше прощать.
– Если понадоблюсь, я переночую…
– У меня в гостинице, – вклинилась Юля, не дав паузе продлиться. Обняла старосту за плечи, вывела в коридор. – Не провожайте, Виктор Арнольдович. Завтра увидимся, завтра.
Вечерняя лампа в детской давала мало света. У окна, посапывая веснушчатым носом, спала Лидка, младшая сестра Игоря. Девятый класс учился в первую смену, и Лидия, стараясь не уронить честь семьи опозданиями, ложилась спать рано, пока ещё ребята с гармошками ходили под окнами. Свекровь рано не ложилась, но отправляла Машу спать вслед за Лидой, предварительно накормив «за двоих». Хорошо, не заглядывала – боялась потревожить. Только спрашивала: «Отчего, Машенька, свет у вас давеча до полночи горел? Не спалось? Мне тоже, когда Игоряшу я носила, не спалось часто…».
Маша знала свекровь с детства и, сколько себя помнила, звала «мамой Галей», но едва в Карманове стало известно, что Игорь и Маша стали, наконец, дипломированными магами, Галина Даниловна стала и к сыну, и к невестке обращаться на «вы», хоть порой и сбивалась на привычное. В том, что у сына нет детей, мама Галя винила магию, но виду не подавала, грустила молча. Когда же Игорь признался матери, что они с Машей ждут ребёнка, Галина Даниловна совсем забыла меру в своей материнской опеке и вверенную ей невестку, дай волю, держала бы в вате, как стеклянные бусы для новогодней ёлки. О магии, даже теоретической, «бумажной», она и слышать не хотела. Поэтому копии расчётов по формуле Эрвина Маша прятала под Лидкиной кроватью, в саквояже, и доставала только вечером, когда Лидка уже спала, а мама Галя не решалась тревожить невестку.
Времени на то, чтобы посидеть над цифрами, удавалось выкроить не больше часу-двух. К полуночи возвращалась с посиделок у клуба средняя сестра, Варвара, девушка вполне самостоятельная, обручённая с вокзальным диспетчером и работавшая фельдшером. Все «девочки» – Лида, Варя и Маша – помещались во время отсутствия Игоря в детской дома Матюшиных. И хоть комната была просторная, возвращение Варвары превращалось в целое представление. Мама Галя, всегда дожидавшаяся старшую дочь на кухне, выслушивала от разрумянившейся от песен Вари городские новости, а после все отправлялись по постелям. Заслышав шаги, голоса и звяканье чашек, Маша успевала спрятать чертежи и прилечь, всем видом давая понять, что не спит только потому, что дожидается возвращения свояченицы.
Как же ей хотелось, чтобы Варька загулялась и вернулась домой к часу, а лучше к двум! Маша провела над расчётами три вечера и уже готова была поклясться честной комсомольской клятвой, что совсем близко к решению проблемы формулы Решетникова – Эрвина. Она уже на второй день, как следует сопоставив советский и немецкий варианты формулы, знала, что заставило и Сашу, и «зигфридов» превратиться в магический слиток собственной последней воли – Маша расписала это профессору сразу на три длинные телеграммы, зашифровав самым убористым шифром и заплатив за них, как за новые туфли. Казалось, ещё немного – и станет ясно, как заставить сущности рассеяться, не прибегая к опасному способу, открытому Симой Зиновьевой. В конце третьей телеграммы Маша просила профессора подождать с операцией, дать ей хоть лишний день или два на поиск менее рискованного шага.
Серафима всегда была человеком действия, и действия у неё сплошь выходили правильные, решения верные, поступки героические. Но Маше всегда казалось, что если по-умному всё устроено, то героизму и места не будет, если вовремя подумать – не нужно будет потом рисковать. Только подумать ей не давали.
Стоило Маше отдаться своим мыслям, припоминая данные, чертежи, расчёты, характеристики воздействий, символов и вербализаций, как мама Галя тотчас начинала хлопотать вокруг неё, спрашивая, не дурно ли, не тошнит ли, не принести ли из погреба огурчиков, капустки или ещё чего, «раз ребёночку хочется».
Маша улыбалась, терпела и мучилась бессилием и неизвестностью, с трудом сдерживая фантазию, которая рисовала картины одна страшнее другой.
– Телеграмма тебе, – весело бросила через плечо Варя, поворачиваясь у зеркала. Фыркнула, стащила с волос косынку и повязала на шею. Сунула указательный палец в вазу с пионами, намочила прядку над ухом и накрутила на средний. – Чай, брат тебе нежности шлёт.
Маша невольно улыбнулась, подумав о муже. Но телеграмма оказалась не от него.
«Откладывать нельзя тчк утечка сущности тчк потёмкин нами зпт жив тчк подробно потом тчк сидите дома тчк приказ тчк», – серые квадратные буквы поплыли перед глазами, в которых внезапно встали слёзы.
– Случилось что, Машунь? – забеспокоилась Варя.
– Ничего, это от учителя моего, из института…
– Так он же вроде умер? – удивилась Варя. Поставила ногу на скамеечку – застегивала туфлю.
– Нет, не умер… Другой умер… – смешалась Маша. – Ты прости, я прилягу пока.
Она скользнула в детскую, присела на кровать, сжимая в руке телеграмму.
– Я скажу маме, чтоб тебя не трогала, – крикнула из прихожей Варя. – Ляг полежи.
Маша кивнула, словно Варвара могла видеть её через дверь. Бросила листок с почтовым штемпелем на кровать.
«Что значит, «Потёмкин жив»? Какой Потёмкин?!»
Вспомнилась двести тридцать вторая аудитория, исчерченная доска, Отец, чуть прихрамывая, отходящий от кафедры, меловой след на обожжённой щеке – коснулся испачканными пальцами. А потом – его восковое лицо, гроб, заваленный цветами. «Верно, какой-то другой. Потому что не мог Отец так поступить с нами, с Симой! Не мог он заставить нас хоронить его, считать мёртвым, чтобы вот так…»
«Мог, – спокойно произнёс кто-то внутри голосом Юли Рябоконь. – Всё мог. Оставить на болоте – мог. Между печатями запереть – мог. Олю Колобову убить… любую из нас…»