Вероника из Тарлинга

Грез Регина

— И не совестно тебе подтрунивать над сестрой?

— Я и не думала! Простите, мой вопрос был неуместен. А что касается Терезы, то мы часто шутим друг над другом — беззлобно и ради веселья, потом обнимаемся и смеемся вместе. Но, вы правы… сейчас я сказала лишнее.

— Так, может, теперь обнимешь меня?

— Зачем? — насторожилась Вероника, чувствуя, как все жарче становится сидеть у разгоревшегося очага. Хочется отодвинуться дальше. И от него тоже.

— Как знак раскаяния… или приветствия. Ведь мы помолвлены, а не просто добрые соседи. Скоро ты станешь моей женой.

— Но этот день еще не настал. И ночь тоже…

— Что ж, ты права, — вздохнул Конта.

Она до боли стиснула руки, теребившие край старенького передника. Как можно было делать такие двусмысленные намеки! Ей следует сидеть прямо и скромно молчать. До самого утра, если понадобится, потому что все равно уже не заснуть. Герцог гораздо старше и опытнее в любви, а Вероника хоть и наслышана о ее путях, подчас извилистых и опасных, но всегда наблюдала издалека. Впрочем, и это позволило сделать немало открытий.

Особенно за время, проведенное в деревне у дальней материнской родни. Как-то еще девочкой, Вероника заснула на сеннике, а потом стала свидетельницей нежного воркования молодой пары. И не сразу зажмурилось, когда крестьянин поднял юбки возлюбленной, чтобы разместиться между ее загорелых ног. Ох, какой стыд! А ведь так зарождаются дети, значит, данное деяние угодно богам. И сколько раз приходилось видеть, как это делают животные: лошади, овцы, быки и коровы…

Заглянув в насмешливые глаза герцога, Вероника гордо приподняла подбородок.

— Теперь я жалею, что отвергла ваше предложение и пропустила обед в ратуше. Там наверняка было много вкуснейших пирожных. И я тоже неплохо играю на лютне и пою.

— О белой голубке на черепичной крыше собора?

— Мне больше нравится песня о сороке, но она слишком проста, хотя под нее и любят плясать в таверне. Весь Тарлинг знает. Я еще е люблю песню о скитальце, который предпочел покинуть дом в поисках приключений.

Конта вытянул ноги и откинулся на стуле, принимая непринужденную позу.

— Что-то напоминает мне… Напой пару строк.

— Сейчас?

— Или тебе нужна лютня?

— Музыка хороша сама по себе, но инструмент хранится в сундуке наверху. Матушке нравилась моя игра, а когда ее не стало, я забросила уроки. Пожалуй, и без лютни справлюсь. Только я буду петь тихо, не то сюда Люго прибежит, у него в отличие от Баффо сон чуткий.

Вероника отвернулась к окну, хотя Конта из деликатности тоже опустил взгляд к очагу, не желая ее смущать.

Тогда она закрыла глаза и запела, приложив руки к груди:

Я позабуду дом и друзей,

Полкоролевства отдам за коня,

И я буду верен любимой своей,

Если она не бросит меня.

Я безнадежно влюблен в паруса,

В скрип башмаков и запах дорог,

Вижу чужие во сне небеса,

Но иногда вижу твой порог.

Конта хорошо знал эту песню, что распевали бродячие менестрели по щербатым улицам городов и придворные исполнители в гулких дворцовых залах Гальбо. Услышав ее первый раз по возвращении из дальнего похода, Конта больше не мог забыть. Ведь в ней пелось о нем самом. А еще о надменной и капризной красавице, которая нанесла удар не менее болезненный, чем кинжал проклятого Кайро.

Я целовал паруса кораблей,

Полкоролевства отдал за коня,

И я был бы верен любимой своей,

Если б она не забыла меня. (c)

Мучительно захотелось вспомнить и Конта выразил свои мысли вслух:

— Ее звали Аглея. Наверно, я когда-то ее любил. Порой это было тяжело, и так напоминало болезнь, что избавившись от жестокого чувства, я ощутил себя заново рожденным.

— О чем вы? — Вероника передвинула табурет ближе, чтобы лучше слышать каждый его вздох.

— Должен ли я говорить тебе о своем прошлом?

— Конечно, если такова ваша воля. А я расскажу о своем.

— Хм, вот это уже интересно.

— Боюсь, не столь интересно, как в вашем случае.

— Предлагаешь излить душу друг перед другом?

— Или открыть сердце… У кого что имеется при себе.

— Ты нарочно дразнишь меня, Вероника! — нахмурился он.

— Я хочу все знать о человеке, которого беру в мужья.

— Берешь в мужья?! Творец Всемогущий! Она берет меня в мужья. Меня!

Вероника скомкала край передника в узел и, едва скрывая дрожь, пыталась угадать — сердится он или снова чему-то рад.

— Почему вас удивили мои слова? Когда-то в здешних краях во главе семьи была женщина и свадебный обряд проходил несколько иначе. Именно женщина брала себе мужа, а не наоборот.

— Похоже, ты не прочь вернуть те славные деньки, Вероника?

Задыхаясь от волнения, с неловкостью чувствуя, как кожа на груди становится мокрой от пота, она вскочила с табурета и обхватила горло руками, делая пару шагов назад.

— Я не то хотела сказать, вернее, не совсем то… Вам известно, какое страшное это было время — удивительное и страшное. В землях Маликории царили суровые обычаи. Несчастных маленьких птичек крапивников забивали палками под Новый год, чтобы торжественно пронести на шесте по селению, и на площади иногда жгли женщин, обвиняемых в колдовстве. Марлен сама видела, как вместе с одной из них в пламя бросили шестипалого мальчика. Мать прятала его десять дней после рождения, соседка услышала плач…

— Мой прадед запретил бессмысленное убийство птиц и людей. Он привез в Маликорию новую веру и построил первый храм Всеблагого. Правда, говорят, он был чересчур строг с теми, кому нравились прежние традиции…