Вершина Столетова
Шрифт:
Ответ ее имел какой-то двойной смысл. «Опять недоговариваешь, Тонька!»
— Надо знать, — сказал Илья жестко.
Тоня долго молчала, и где-то в глубине ее глаз таился испуг.
— Что ж, скажу. Рано или поздно… Может, еще и тогда бы надо, да все думала: побудешь там месяца три, ну с полгодика, и вернешься…
Она горячо, со слезами заговорила, упрекая Илью в том, что он своим скорым согласием все спутал и усложнил. Отец Тони, работник областного управления сельского хозяйства, сразу же после окончания техникума, оказывается, прочил ее в свой аппарат. Уже и место
Обгоревшая спичка хрустнула в пальцах Ильи и сломалась.
— Хорошо, это отец так говорит. А ты?
— Что я?.. Как мы из города поедем, когда у нас тут и квартира хорошая и все! Захотели мы — в кино сходили, захотели — в театр. А в деревне… Нет, я не смогу и не хочу жить в деревне.
Илья, может, впервые усомнился в правоте своего решения и не знал, что сказать Тоне. Уцепился за последнее:
— А если пошлют?
— Не пошлют. Папа все устроит. И ничего нечестного, как тебе кажется, тут нет. Разве я от чего-нибудь уклоняюсь? Я же буду работать.
Они долго сидели молча.
После окончания техникума отец сказал ему: «Ну, Илюха, ты совсем большой стал. Начинай самостоятельную жизнь. Трудно будет — помогу. Но дорогу пробивай сам. Директор завода — мой старый друг. Это ты знаешь. И нашел бы он тебе самое видное место. Однако просить его об этом я не буду. Где поставят, тут и работай, потому что тебе у народа авторитет надо зарабатывать, а не у директора…»
Тоня выросла в другой семье. Она была единственной дочерью у родителей, и они ее баловали и оберегали от всяких жизненных невзгод. Окончив десятилетку, Тоня, чтобы зря не рисковать, подала не в институт, а в техникум, куда ее приняли без приемных испытаний. Училась она средне, не ленилась, но и большой охоты к учению не проявляла. Папа с мамой считали ее своевольной и настойчивой, не замечая, однако, что настойчивость эта не шла дальше детских капризов, когда надо было во что бы то ни стало поставить на своем. На деле же Тоня была мягкой, слабохарактерной.
Прежде чем все это стало известно Илье, он уже успел полюбить Тоню. А когда любишь, не смотришь в зачетную книжку, не справляешься — троек там больше или пятерок. Илья прощал Тоне и ее детские капризы, и жизненную неприспособленность. Можно ли винить человека за его воспитание? Не очень огорчала Илью и безвольность ее характера: им вполне хватит на двоих сильной, получившей добротную закалку воли самого Ильи. И вот теперь только они оказались в таком положении, когда каждая вещь называлась собственным именем. В том, что Тоня пошла учиться на агронома, уже нельзя было видеть ничего смелого и благородного. Та же когда-то милая, невинная безвольность могла привести теперь к разрыву.
— Так как же мы будем?
— Ну, поработаешь годик и… — Тоня смотрела на Илью виноватыми, просящими глазами, и этот взгляд обезоруживал его. — Неужто не найдется на это неженатых или таких, что вчера из деревни?
— А неужто все счастье в жизни — это жить с удобствами?
— Каждый понимает счастье по-своему. Для одних оно в том, чтобы ехать куда-то в степь и строить завод, осваивать новые земли, а для меня другое. Ну и пусть те едут, а я не хочу… И вообще я не понимаю. Говорят, что все у нас делается для счастья человека. Но если человек нашел свое счастье, как-то устроил свою жизнь, зачем же его срывать с места и посылать куда-то? Ведь это жертва получается, а если жертва, никому от этого никакой пользы…
Тоня говорила сбивчиво, торопливо, словно бежала с крутой горы.
— Ну, поеду я с тобой. И буду говорить: ах, какая тишина, ах, какой чистый воздух, а думать буду: не нуждаюсь я в этом воздухе, люблю, когда трамваи звенят, и не темную ночь, а чтобы огни кругом горели… Так зачем же я буду врать перед тобой и собой? Я же тебе через месяц осточертею, и ты же первый скажешь, что жертвы тебе не нужны. Да и не умею я притворяться… С милым рай в шалаше, говорят. Верно, конечно. Но если есть дом, зачем же переселяться в шалаш? Разве дома хуже? И разве так уж зазорно хотеть жить красиво, с удобствами?
— Не путай, Тоня. Не зазорно, а естественно и законно. Но ведь человек живет не для того только, чтобы сытно есть, вдоволь спать, смотреть кино и футбол, а на ночь принимать ванну!
— Да кто же говорит, что в удобной квартире все счастье? — дрогнувшим голосом крикнула Тоня и посмотрела на Илью невидящими, полными слез глазами. — Зачем мне эта квартира, если в ней нет тебя… А ехать я туда боюсь, потому что здесь я человек сам по себе, а там я буду только при тебе, ради тебя, потому что агроном из меня никакой… Долго ли ты такую любить будешь?
— Узенькое какое-то счастье у тебя, аршинное, не больше.
— Может быть. А другого не хочу… — Выговорившись, Тоня опять сидела нахохленная, поскучневшая.
Странная вещь! Сколько они прожили вместе, сколько раз было сказано слово «счастье», и сейчас только узналось, что понимали они его по-разному.
— Когда экзамены начинаются? — спросил Илья, сам не зная зачем, — наверное, просто, чтобы не молчать.
— Через месяц.
— А потом практика?
— Потом практика.
Часы пробили двенадцать.
— Ну, будем спать.
— Будем спать.
Тоня легла к стенке и долго ворочалась, приглушенно вздыхая. Должно быть, ей хотелось приласкаться; изредка как бы невзначай она робко касалась рукой плеча Ильи.
В мыслях он все еще спорил с Тоней, не соглашался и сердился, а в сердце эти робкие прикосновения рождали острую жалость к ней, такую же ответную нежность, и в конце концов Илья не выдержал, резко повернулся и обнял Тоню, начал целовать ее лицо, плечи, грудь…
Зря он, наверное, так резок, так крут с ней. Он опять забывает, что Тоня еще очень молода, еще совсем девчонка и выросла в другой семье. Да много ли и сам он сделал, чтобы раздвинуть ее понятие человеческого счастья?! И пусть она не права, а он прав, но ведь они по-прежнему любят друг друга. Так как же быть дальше?..
На рассвете заехал Оданец.
Тоня на прощание молча прижалась к Илье и долго не отпускала. И опять он ощутил на губах солоноватый привкус от ее поцелуя. Тоня не рыдала, не всхлипывала, она жалко, виновато улыбалась.