Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— А если Полину убил Алмазов?
— Думаю все же, что он ее не убивал. Если ее вообще кто-нибудь убивал. Зачем, скажите, Алмазову было бросаться с обыском к ней домой?
Тут же Лидочка вспомнила о содержимом кастрюли. Может, пришло время рассказать о ней профессору? Но профессор перебил ход ее мыслей.
— В любом случае револьвер надо будет вернуть владельцу, — сказал Александрийский.
— Кому?
— Алмазову.
— Но мне его дала Альбина.
— Лидочка, что вы говорите! Вы представляете, какими несчастьями не только для Альбины, но и для всех, кто окружает Алмазова, обернется пропажа нагана? А если Альбина намерена пустить его в дело? Нет, нет, мы обязаны возвратить наган владельцу, иначе небо свалится на землю — перепуганный чекист подобен стаду диких буйволов. Интересно, что делают с чекистами, которые теряют револьверы Дзержинского? Наверное, их распинают на Лубянке.
— Но как возвратить? Я же не могу подойти к нему и сказать: вы тут одну штучку потеряли.
— Оригинально. Я представляю картинку! Нет, вы должны спрятать наган и сообщить Альбине, где он лежит. Но перед этим обязательно взять с Альбины слово, что она не пристрелит чекиста. История учит — вы ей передайте это, пожалуйста, — что еще никто ничего не добился, стреляя в негодяев. Они неистребимы, как головы горгоны, — их можно убить только вместе с системой, которая их породила. Но боюсь, что это дело для наших внуков…
Александрийский перестал рисовать и взял наган в руки. Склонив набок голову, он любовался табличкой с выгравированной надписью.
— Ни в коем случае не передавайте наган Альбине из рук в руки… Добро бы обыкновенная пушка, а то — реликвия великой эпохи! Если в ближайшие годы вашего Алмазова не пустят в расход, этот наган станет экспонатом Музея революции.
Александрийский подошел к платяному шкафу и положил наган на него.
— Мы с Конан Дойлем считаем, что улики должны лежать на виду — тогда их никто не видит, — сказал он.
— А мы не возьмем его с собой?
— Сначала надо отыскать безопасное место.
— Я хотела вам сказать, что ко мне приходил Матя… Матвей Ипполитович.
— А этому что было нужно? — Александрийский сразу подобрался, словно кот, увидевший птичку.
— Он искал Полину.
— Как так искал?
— Он сказал, что не видел ее с ночи.
— А зачем она ему понадобилась? — Александрийский агрессивно наступал на Лиду, словно она была в чем-то виновата.
— Она его шантажировала, она требовала, чтобы он на ней женился, дал свою фамилию, помог устроиться…
— Бред и неправда. Она бы не посмела. Он ее убил, а теперь ищет оправданий.
— А если он ее не убивал? Он сказал, что ходил к ней во флигель, но увидел там Алмазова.
— А чем она его запугивала?
— Что расскажет тот случай… когда он участвовал в насилии. В насилии над ней и другими девочками.
— Этим нашего Матю не испугать, — отмахнулся Александрийский. — Такой грех молодости только красит его в глазах Алмазова.
— Я ему то же самое сказала.
— Надо было промолчать. С убийцами следует вести себя осторожнее.
— Вы правы. Он оказался очень нервным.
— Что еще?
— Я сказала, что знаю о поезде Троцкого!
— Вот! Именно! — Александрийский обрадовался так, словно уже разоблачил убийцу. — В самое больное место! Я же говорил, что ему плевать на насилия и убийства, но Троцкий! Троцкий, предатель партии и марксизма, наш главный соперник и враг, — тут уж не до супербомбы — от такого Мати мы побежим как от зачумленного! Ясно, он боялся именно этого. И Полину ухлопал из-за этого. И вас задушит из-за этого… Что молчите? Он вас душил? Ну, признавайтесь, он забыл о вашей несказанной красоте и начал откручивать вам головку или сразу в сердце ножик? А? Почему молчите?
— Марта вошла в комнату, и он не успел меня задушить.
— Вот именно! — Профессор зашелся в вольтеровском смехе.
— Павел Андреевич, — Лидочке было вовсе не смешно, — вы забываете, что он мог меня в самом деле убить!
— Вы живы! Остальное — лирика, сентиментальная литература. Главное — Шавло фактически признался в убийстве Полины. Как только Алмазов узнает, что Шавло так замаран, он побежит от него как черт от ладана!
— Но ведь речь идет о сверхбомбе, о спасении нашего Союза от фашизма!
— Сверхбомба — дело завтрашнее, дело непонятное и рискованное. А Шавло — сегодняшняя угроза. Ты увидишь, как Алмазов от него отвернется. Вот и замечательно. Это и требовалось доказать.
Раздался отдаленный удар гонга.
— Обед, — со значением сказал профессор. — Теперь можем со спокойным сердцем и за супчик!
Следующий удар раздался куда ближе — президент Филиппов шел по коридору и бил восточной колотушкой в старинный и тоже восточный гонг.
— Пойдем, пойдем, — сказал Александрийский. — Пока мы живы, есть надежда. Где моя трость? По дороге мы с тобой должны отыскать укрытие для нагана.
— Мы его не будем брать с собой?
— Ни в коем случае! Любая случайность может быть губительна. Мы не знаем — а вдруг в коридорах уже обыскивают прохожих.
Лидочка поежилась — раньше, когда она таскала револьвер под мышкой или лазила за ним под бильярд, в том был элемент игры, а в игре всегда можно сказать: я с вами больше не играю — и пойти домой. А слова Александрийского как бы подводили итог — никто больше с тобой играть не намерен.
Профессор почувствовал, какое впечатление оказали его слова на молодую спутницу, дотронулся до рукава блузки и сказал:
— Считайте, что я пошутил. Но не забывайте об осторожности. Разрешите, я вас возьму под руку? Учтите, что у нас с вами платонический роман — в иной вид романа никто не поверит.
— А жаль, — искренне сказала Лидочка.
— Это лучший комплимент, который я получал за последние месяцы, — сказал профессор. — Вперед!
В столовой Альбины не было. Алмазов, мрачный, как туча, сидел в одиночестве, и никто не смел к нему приблизиться.
— Внимательно следи за всеми подозреваемыми. Два глаза хорошо, четыре лучше, — успел сказать Александрийский, прежде чем они разошлись к своим местам. — После обеда встречаемся у медведя!..