Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Я читала у Беляева, как одной женщине пересадили голову.
— Это лучшая повесть Беляева, — сказал Александрийский. — Может, потому, что она первая, — она полна удивления перед величием еще не сбывшейся науки. Но, если вы заметили, фантастика в нашей стране кончилась, ее заменила коллективизация и индустриализация. Нам не нужно мечтать и воображать — за нас это делают в Цэка.
Александрийский проводил глазами белку, которая бежала через прогалину, держа в зубах большой орех.
— К сожалению, Матвей катастрофически прав. Мы провели с ним несколько часов в спорах — он старался привлечь меня к себе в союзники, ему нужны более солидные имена, чем его имя… И знаете что? Он меня убедил. Я совершенно и бесповоротно верю в возможность создания сверхбомбы на основе реакции деления ядер урана. Никаких чисто физических возражений этому я не обнаружил. Боюсь, что не обнаружат и другие ученые. И при организационных способностях, силе убеждения и напористости Матвея работы над бомбой могут начаться в ближайшее время. Если не заговорит Полина.
— А вы думаете, что Алмазов ищет ее именно поэтому?
— Алмазову нужна Полина. Ему нужно самому допросить ее. Нужно понять, что она знает о Мате и чем это грозит не только Мате, но и проекту века и лично товарищу Алмазову. И ему также важно понять, что выгоднее — уничтожить Полину, позволить это сделать перепуганному за свое будущее Мате или оставить ее как угрозу. Ох, какая интрига!
— Ничего интересного! Это же люди. Вы не знаете Полину, а я ее немножко знаю.
— И вам ее жалко?
— Конечно, жалко. Я же почти не верю, что она жива.
— Ей лучше было сидеть дома и не провоцировать события. Каждый из нас — раб собственной судьбы. Судьба Полины — ничтожная песчинка по сравнению с судьбами, на право распоряжаться которыми замахнулись наши друзья Матя и Алмазов.
Они медленно пошли дальше. Впереди холмом, заваленным гнилыми листьями и заросшим жухлой травой, поднимался старый погреб.
— Почему вы все время говорите о том, что Матю надо остановить? Ведь завтра бомбу начнут изобретать французы и англичане, которые нас ненавидят, завтра она попадет к фашистам. Гейзенберг сделает ее для Гитлера.
— Слышу аргументацию Матвея. Это он сказал?
— Он сказал.
— Не бойтесь Гейзенберга. Бойтесь тех, кто ближе. Бойтесь Мати.
— Бомба — надежная защита от фашизма!
— Опять Матвей! Да пойми ты, прекраснодушное дитя, что эта бомба — не просто бомба. Энергия, которая высвобождается при разделении атома урана, так велика, что одной бомбы будет достаточно, чтобы снести с лица земли Париж.
— Или Москву?
— Подумай же, что случится, когда у Алмазова и его друзей — у Сталина, Молотова, Кирова, Тухачевского, — у этих убийц окажется в руках абсолютное оружие! Неужели ты думаешь, что они постесняются его употребить в дело? Неужели ты думаешь, что они не сбросят его на Париж, сберегая собор Парижской Богоматери? Неужели ты не видишь, как отряды чекистов входят в Лондон? Неужели ты не понимаешь, что страшные преступления, которые уже совершила или еще совершит сталинская банда, будут удесятерены? Они же с помощью тщеславного Мати завоюют весь мир, экспроприируют весь швейцарский сыр и шоколад, чтобы самим его сожрать!
— А Матя?
— Матя? Если он доживет до торжества мирового коммунизма с атомной бомбой, то, возможно, будет стоять на трибуне среди победителей. Но вернее всего, на каком-то этапе его отстранят или уничтожат. А впрочем — что я знаю? Я вижу только смерть и всадников апокалипсиса, я вижу бандитов Муссолини и Сталина, которые рвут карту мира… О, если бы у меня были силы убить Матю, чтобы спасти людей, я бы пошел на это, несмотря на то что моей грешной душе так скоро предстоит держать ответ.
— Вы так ненавидите большевиков? — Голос Лиды был тих и несмел.
— Я понимаю, какую страшную ересь ты сейчас услышала, и я благодарен тебе за то, что ты не помчалась к Алмазову с требованием арестовать меня. Ты молчишь? Ты еще не решила? Это несложно — я беззащитен.
— Вы ничего обо мне не знаете, — сказала Лида.
— Это значит, что ты меня пощадишь?
— Вы не любите большевиков?
— Я боюсь их, я боюсь того, что они сделали с моей страной, и еще больше боюсь того, что они сделают со всем миром. И умираю от страха, когда думаю о том, что они сделают, объединив усилия с Матей и теми послушными учеными, которые ради куска хлеба, страха иудейска ради, ради славы, ради карьеры прибегут к ним на помощь, чтобы делать бомбу… и если они останутся живы, то даже забудут покаяться.
Они подошли к погребу. Между ним и дорожкой ярким пятном желтела расплывшаяся куча глины. Видно, ее завезли для хозяйственных надобностей еще летом, а потом почему-то забыли о ней — гигантским оладьем она покрыла черную землю, траву, облегла молодой клен.
— Вот видишь, — сказал Александрийский. — Я же говорил тебе, что уже видел эту глину.
— А Матя не только видел, — сказала Лидочка, — но и ходил по ней.
— Если тебе интересно, — Александрийский думал о бомбе, — я покажу тебе принцип, по которому можно построить атомную бомбу. Один воин еще не войско, и даже три воина не войско, — но с какого числа воинов начинается войско?
— Подождите одну минутку, — сказала Лидочка, — я все же загляну в погреб.
— Только не промочи ног, — сказал Александрийский. Он оперся о трость обеими руками и стал смотреть на лес.
Лидочка осторожно обошла по краю пятно глины, потянула на себя прикрытую, почти развалившуюся дверь в погреб. Та заскрипела и с трудом поддалась. Вниз вело несколько ступенек — свет почти не проникал внутрь, и потому непонятно было, глубок ли погреб.
— Ты меня слышишь? — спросил сверху Александрийский.
— Слышу, — откликнулась Лидочка. Она увидела на ступеньках желтые следы — человек, который совсем недавно спустился в погреб, не заметил, что наступил в глину. Вернее всего, потому, что было темно. Следы были большие, но нечеткие, и нельзя было сказать, кому они принадлежат. Зачем же человеку было спускаться в погреб?
— Когда собирается войско атомов, у них возникает желание кинуться на врага, — донесся голос Александрийского и исчез, заглушенный звоном в ушах. Лидочка еще не видела ничего, но с внутренним предчувствием, точным и неотвратимым, она уже знала, что найдет сейчас на полу погреба, и страшилась сделать еще шаг вниз, но и не могла вернуться к Александрийскому, пока не убедилась в том, что права.
Придерживаясь рукой за отвратительно холодную и влажную стену, Лидочка спустилась вниз. Нога ее попала в воду — ботик сразу промок.
Тело Полины — Лидочке пришлось присесть, чтобы дотронуться до него, — показалось сделанным из скользкой ледяной глины. Лида сначала дотронулась, обожглась скользким холодом, только потом различила в полутьме белое, с открытыми большими глазами лицо…
Видно, она все же на несколько секунд или минуту потеряла сознание, потому что снаружи донесся трубный глас Александрийского: