Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Дома в городе строились по-разному, не без обмана. По спецификациям, которые получало лагерное начальство, строения в Берлине должны были отвечать международным строительным стандартам. Снабжены подвалами, фундаментами, гидроизоляцией и так далее. Но на вечной мерзлоте ты не очень-то сделаешь подвал или гидроизоляцию. Правда, лагерным строителям было полегче, чем настоящим, — никто не требовал отапливать город, в нем даже не было для этого коммуникаций. А раз так, то дома не будут нагреваться, растапливать вечную мерзлоту и проваливаться в болото.
По северным масштабам объем работ был громадным, никогда здесь такого не видали. Следовательно, и воровство расцвело вокруг Берлина громадное. Замешаны в том были настолько высокие чины, что Шавло с Алмазовым бороться с ними были бессильны с того момента, когда шесть лет назад началось грандиозное перемещение лагерей в эти края, строительство дорог и даже заводов — кирпичных, цементных, лесообрабатывающих фабрик, зданий института и подчиненных ему структур, — с тех пор и развернулось не менее грандиозное воровство. Никогда еще в истории Советского государства не возникало столь масштабной панорамы. За последние пять лет в связи со здешними хищениями и злоупотреблениями прошло четыре больших уголовных процесса, но все они глохли на уровне начальников управлений. Никто не знал, сколько должна стоить бомба, следовательно, она стоила вдесятеро больше, чем необходимо.
Андрей провел в Испытлаге полтора года, сначала каменщиком, чему он выучился в Воркуте, а потом штукатуром. Он не только покрывал дома штукатуркой, но и украшал их по трафаретам немецкими барельефами и завитушками, другие же делали витражи для кирхи и лепнину для ратуши. Неизвестно почему, но руководство НКВД требовало приближения к идеалу. Никто бы, даже сам Ежов, не смог объяснить, почему дома с барельефами лучше разрушать, чем просто дома, но решение об испытаниях в «обстановке, максимально приближенной к действительности», было принято пять лет назад, утверждено Совнаркомом, подписано Кагановичем, Молотовым и Сталиным, так что никто не задавал лишних вопросов. К тому же многим участникам строительства было выгоднее, чтобы город получился подороже, посложнее, пошикарнее: чем шикарнее составляющие, тем дороже раскраденное. Так что ХОЗУ НКВД, будь на то воля партии и товарища Ежова, закупило бы или конфисковало в Эрмитаже картины Дюрера и Рембрандта, чтобы украсить ими «берлинскую» ратушу. А потом отыскало бы в ГУЛАГе копиистов, чтобы заменить в Эрмитаже настоящего Дюрера на копии.
Зима была трудная. Начальство торопилось, из Москвы прилетали ревизии, со жратвой было хуже некуда.
Весной некоторые лагеря убрали в другие места — объем работ уменьшился; все заводы давно дымили, остался неоконченным лишь Берлин.
Архитектором по Берлину был Гриша Блюмфельд — он и в самом деле до ареста занимался немецким градостроительством и имел неосторожность опубликовать книгу «Средневековые города Германии: логика стиля» как раз перед одним из процессов, по которому проходил его двоюродный брат. Существование Гриши оказалось следствию на руку — он был явным доказательством причастности к делу немецкой разведки. Не лишенный чувства черного юмора следователь во всех документах прибавил Грише приставку «фон», так он и получил свои десять и пять по рогам под фамилией фон Блюмфельд, как он сам говорил: «Узнала бы об этом моя покойная матушка Сара Ефимовна!» Грише было за шестьдесят, он был человеком веселым, даже порой надоедливо веселым, словно служил по ведомству веселых людей под номером один. Он так привык всех веселить, что не мог остановиться, даже когда знал, что получит за это в морду.
В остальном он был славным и безобидным человеком, но германское зодчество знал больше по картинкам и описаниям, и, хоть ему доставляли всякие планы и фотографии, во внутреннем устройстве своих домов он не был уверен. Для этого на стройке были прорабы, народ жуликоватый и озорной. Если бы не надзор Алмазова, получились бы дома пустыми коробками, а так в них хоть были узкие лестницы, стекла, крыши — неуютно, но не дует.
К середине марта работы были в основном закончены. После этого работали на строительстве вокзала, где стоял паровоз с вагонами, ангара, в который закатили большой самолет, и парка культуры с зоосадом. Самолет был краснокрылый двухмоторный, из полярной авиации, говорили, что на нем летчик Леваневский летал в Америку, не долетел, возвратился, за что был тут же расстрелян, а самолет его отдали в жертву полигону.
Что в Берлине на самом деле полигон, Андрей удостоверился, когда в товарных вагонах навалом привезли сотни три человеческих чучел в натуральную величину, на фанерных скелетах с подставкой сзади, подобных мишеням на стрельбищах, в которых положено стрелять, как во врагов советской власти, но в настоящих шинелях и касках.
Мишени расставили между танками, привезенными к городу на платформах, а потом дошедшими своим ходом до места, а также за ангаром и в распадке за последними избами. Среди строителей и дорожников сразу пошли шутки, будто это не мишени, а участники нового массового процесса, поэтому их привезли расстреливать. Уже за первый день часть чучел раздели — шинель вещь ценная. Потом был большой шмон, но все равно нашлись не все шинели. Пришлось брать со склада новые и ставить у чучел охрану.
Андрей Берестов стоял на краю городской площади, у бокового входа в ратушу, разглядывал пять чучел, прислоненных затылками к стене, с густо забеленными рожами, ждал, когда просохнут, чтобы перерисовать в Гитлера и его свору. Тут его и отыскал учетчик Райзман, уткнул в Андрея укороченный на фалангу, отмороженный указательный палец и велел идти в штаб стройки, который занимал барак за авиационным ангаром.
В бараке было пустыннее, чем раньше, — чертежники уже собирали свое барахло, копировщиц увезли еще вчера, техники и счетоводы проверяли, все ли взято из ящиков столов. Прораб шестого участка Геза Ковач, из венгров-интернационалистов, которого знал сам Ленин, сидя на опустевшем столе, пил с лейтенантом Паукером разбавленный спирт. Шли относительно приятные дни после завершения объекта, когда спешка и нервотрепка переместились в другие бараки и штабы.
Андрей спросил Гезу, зачем и кто его вызывал. Лейтенант Паукер, которому Андрей еще зимой вырезал трубку из карликовой березы, налил полстакана, и Андрей выпил и сказал спасибо, но Геза засмеялся и заметил, что такому молодому парню пить плохо. Паукер приказал:
— Теперь иди.
И показал на дверь, обитую клеенкой; там сидел капитан Сталинский. Молодой капитан, чуть постарше Андрея, карьера которого складывалась сказочно, потому что он был детдомовским и получил фамилию случайно, но крайне удачно. «Сталинский детдомовец» — такого не оставишь на второй год в училище, такого не погонишь пересдавать зачет. Вроде бы ясно, что не Сталин, но имеет отношение.
Саша Сталинский отрастил усы, и никто не посмел возразить, хоть усы получились слишком сталинские.
Сталинский был особистом в мире особистов, особо доверенным кадровиком и обычно не имел дела с зэками.
Андрей постучал, вошел. Конурка у Сталинского была невелика — но места для стола, сейфа и двух стульев хватало. Саша поводил усами, как таракан, но, кроме усов, ничего похожего на Сталина не имел — курносая угорская рожа.
Но Андрей, хоть и был встревожен — зэк всегда встревожен необычным поведением начальства, потому что начальство создано и придумано для неприятностей, — все-таки обратил внимание не на Сашу, а на женщину, которая сидела перед ним по другую сторону стола. Женщина была молода, волосы пышные, золотые, наверное, крашеные, но с сединой. Лицо у нее было нежное, как со старой рождественской картинки, глаза голубые, блестящие, всегда готовые превращаться в озера слез. По лицу — морщинки, тонкие оттого, что очень тонка голубоватая кожа, морщинки у губ, у глаз, под глазами, на лбу — морщинки.
Женщина поглядела на Андрея со страхом, хотя ей, на вид вольной, здесь таких было немало, нечего бояться обычного зэка.
— Постой, — сказал Саша Сталинский, — сейчас я кончу оформлять.
Андрей встал у стены, стал разглядывать большой график производительности труда, что висел под портретом товарища Ежова — «железного» наркома НКВД.
Женщина смотрела на руку Саши, смотрела, как он пишет. Словно надеялась на какой-то благоприятный исход этого процесса. Будто ее сейчас отпустят на волю. А Саша, кончив писать, расписавшись сам, промокнул написанное старым пресс-папье, брюхо которого было сплошь синим от долгой работы, потом отложил пресс-папье и сказал: