Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Всю?
— Тебе сказали, раздевайся! — рявкнул один из врачей, по всему судя, чекист. — Вас тут полсотни, с каждым, что ли, рассусоливать?
— Батенька, — сказал Лобанов, он произносил это слово естественно, у другого оно прозвучало бы притворством, — не вмешивайтесь и помолчите. Вы записывайте, что вам положено.
Андрей разделся. И начался врачебный осмотр, достаточно внимательный, с вопросами о том, чем болел в детстве и что беспокоит сейчас, даже с анализом крови, который делал Коган, в то время как остальные занимались Аникушиным.
— Что все это означает? — шепотом спросил Андрей, когда Коган, порезав ему палец, выдавливал из него кровь в стеклянную трубку.
— Обследование, — ответил Коган, запрокинув голову, чтобы видеть Андрея. — Вас пересылают.
— Может, знаете куда?
— Мне не говорят.
— Хорошего не ждать? — Андрей задал этот вопрос, потому что чуть-чуть надеялся на отрицательный ответ.
— Не знаю, Берестов, — сказал Коган, — но разве можно ждать хорошего от этих властей, если они вдруг решили исследовать ваше здоровье? Неужели совесть заговорила?
Андрей не смог сдержать улыбки.
— А раз нет, значит, им очень хочется, чтобы ваше здоровье стало хуже, потому что нет смысла сравнивать два хороших здоровья, — прошептал Коган.
Женщин осматривали после мужчин, но никого не отпускали и даже не кормили. Осмотр тянулся часов до четырех, а потом всех погнали в красный уголок, там набралось человек шестьдесят. Президиум сидел за красным столом. Было похоже на проведение собрания к годовщине Октября.
В президиуме были один из докторов, он снял халат и оказался майором, Саша Сталинский и лично комиссар Алмазов. Его Андрей видел раза три и все издали. Присутствие Алмазова придавало празднику истинность.
Когда все расселись, Саша Сталинский дал Алмазову слово, а сам налил из графина воды в граненый стакан и поставил на трибунку-загончик, по правую руку от докладчика.
Алмазов был в новом френче, хорошо сшитом, видно, из Москвы. В нем была легкая звериная элегантность.
— Граждане заключенные, — сказал он дружески, словно обращался к товарищам. — Мы собрались с вами, потому что всем нам небезразлично, как развиваться и хорошеть нашей любимой родине.
Алмазов мотнул головой, черный волнистый локон сорвался на лоб. Глаза блестели.
— Мы отобрали здесь людей, которые проявили себя за время заключения как сознательные трудящиеся элементы и имеют право на снисхождение от советской власти, несмотря на всю тяжесть совершенных вами преступлений.
Тут Алмазов прервал речь и опечалился. Видно, как понял Андрей, он играл престарелого отца, расстроенного шалостями сына. Ждать добра от этой речи было бы наивно.
— Нашими учеными проводится, как вы уже догадались, — продолжал Алмазов, — грандиозный эксперимент. Здесь, в некогда безлюдной и холодной тундре, мы с вами воздвигли испытательный полигон, который не по зубам империалистическим государствам. Однако эксперимент не может быть завершен, пока в нем не примут участие отважные советские люди. И для этой цели были отобраны вы, товарищи!
И последнее слово должно было прозвучать как торжественный и всепрощающий звон колокола. Но не прозвучало. Собранные в комнате были тертыми калачами и понимали, что старое мирное обращение — попытка заманить в ловушку. Вот-вот щелкнет засов…
— Не вижу воодушевления, — сказал Алмазов с укоризной. — Неужели в вас не осталось ничего человеческого? Неужели успехи нашей родины не вызывают в вас душевного порыва?
Вопрос был настолько требовательным, что кто-то в зале не выдержал и крикнул:
— Есть порыв!
— Вот и отлично, — обрадовался Алмазов. — Тогда переходим к делу. Сегодня же отобранные и прошедшие медкомиссию граждане переводятся на временное проживание в экспериментальный город, прозванный вами, как нам известно, Берлином.
Это было настолько неожиданно, что пауза затянулась надолго. Это доставило Алмазову некоторое удовольствие.
— Закрыть рты! — приказал он. — Ничего страшного не случилось. По условиям эксперимента в городе, который мы с вами построили, будут обитать люди. Обыкновенно. В квартирах и в комнатах. Вы получите питание сухим пайком, а также теплые вещи. Ваша задача — провести в этих условиях месяц. Ясно?
— А если мороз? — спросил Аникушин, высунулся раньше времени.
— Разговорчики! — рассердился Саша Сталинский.
— Пускай говорят, — ласково остановил его Алмазов. — Людям интересно, а у нас нет тайн от советских людей. Я же вас не на курорт зову, не отпускаю пока на волю. Я говорю вам — придется, может, и померзнуть, придется и подрожать. Умели гадить советской власти, умейте и потерпеть.
Что-то он нервничает, подумал Андрей. Суетится. И вообще-то говоря, начальнику строительства незачем приходить к полусотне зэков, чтобы отправить их в карцер, даже если этот карцер строили многие тысячи заключенных для очередной дьявольской выдумки НКВД.
— А что нам за это будет? — спросил с акцентом бывший эстонский коммунист Айно Рятамаа, по прозвищу Булыжник. Лицо у него — серое, корявое, обрамленное почти белыми редкими волосами — и на самом деле вызывало в воображении именно булыжник.
— А вы же знаете, как у нас бывает, — сказал Алмазов. — Если эксперимент пройдет нормально, все получат ордена и сроки скостят. А что? На Беломорканале многие ордена Ленина получили. И зачет. Кончилось — и вышли. И честно трудятся.
— А если не выйдет? — Булыжник спрашивал медленно и тихо. Но внятно.
— А если не выйдет, — ответил Алмазов, — то вернетесь в зону и будете вкалывать дальше. Все!
Это Алмазов крикнул, потому что вдруг, как в классе, потянулись руки — люди хотели задавать вопросы, но остерегались Сашу Сталинского.
Алмазов налил в стакан воды, жадно выпил, отошел к покрытому красным сукном столу президиума, а Саша Сталинский стал объяснять — довольно вежливо, видно, и в самом деле они были начальству нужны, — когда возвращаться в бараки, что можно брать с собой, как будут распределять… Алмазов смотрел куда-то поверх правого плеча Андрея. Андрею хотелось обернуться и проследить его взгляд, но он не решился — заметит. Хотя непонятно, чего он боялся. Просто боялся — в присутствии высокого начальства, вольного распоряжаться его жизнью и смертью, лучше не привлекать к себе внимания.