Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Ты до завтра ее Гитлеру продашь — я вас всех знаю! Френкель!
— Я здесь.
— Мы идем на испытание! Мы ее рванем. А этого… падлу я пущу в расход.
Вревский сделал осторожный шаг за спину наркому, и с великим облегчением протрезвевший Шавло увидел, что его рука поднялась, чтобы не позволить наркому вынуть пистолет из кобуры.
— Хорошо, товарищ нарком, — согласился Френкель. — Вы тогда отдыхайте, а мы все подготовим. Хорошо.
— А Шавло? Где этот сукин сын? Вот кого не выношу — это евреев! Чтобы сегодня привести в исполнение. Пошли бомбу рвать…
Приступ активности и мелкого буйства тут же миновал. Ежов остановился у угла стола, оперся о него ладонью и мирно спросил у Мати:
— Ты знаешь, как меня называет народ?
— Железным наркомом, — сказал Шавло без колебаний.
— Ежовые рукавицы, вот я кто — понял?
Шавло промолчал.
— А я вынужден стоять перед тобой, продажной сволочью, и просить: сделай бомбу, сделай бомбу, сделай бомбу… А почему? А потому, что у нас с тобой нет выхода. Мы с тобой оба этой бомбой, как веревками, повязаны. Она нас или вытянет, или с собой утянет — на куски и швах! Понимаешь?
— Понимаю, — сказал Шавло.
— Я тебя очень прошу, Матвей, — сказал нарком, глядя на Матю снизу вверх прекрасными голубыми, наполненными слезами глазами, — сделай мне бомбу. А иначе меня убьют. Этот сука Берия убьет. Он уже Хозяину с утра до вечера на меня наговаривает. Ты меня понимаешь, Матвей?
Ежов взял со стола графин и отпил из горлышка. Все напряженно молчали.
Ежов уронил графин на пол. Тот покатился в угол салона.
Ежов тяжело упал на колени и пополз к Мате, стараясь обхватить его ноги. Матя отступал.
— Ты меня спасешь? Я тебя озолочу, я тебя не забуду!
Язык плохо повиновался наркому, Матя отступал, но отступать было некуда. Ежов, шустро передвигаясь на коленях, загонял его в угол, где стоял Френкель, Матя наклонился, стараясь поднять Ежова с пола, но тот отталкивал его руки и кричал:
— Нет, ты скажи, ты, сука, скажи, спасешь или нет?
— Соглашайся! — шипел в ухо Френкель.
— Я сделаю все, товарищ нарком.
Ежов остановился, вцепившись в брюки Мати, Френкель обежал наркома сзади и стал что-то шептать ему на ухо, как будто разговаривал с капризничавшим мальчишкой.
— Я согласен, Николай Иванович, — говорил Матя, но Ежов не слышал уже ответа — Френкель подхватил его, внезапно, по-детски заснувшего, и быстро понес к двери — на Ежове были сапоги на высоких каблучках.
— А как же… что же будет? — спросил Шавло, еще не осознавая ужаса происшедшего, но склоняясь перед неизбежностью беды.
Ответил Вревский.
— К утру он должен все забыть, — сказал он, щурясь на стакан водки, который твердо держал в руке.
— А если не забудет? — глупо спросил Матя.
— Тогда я постараюсь, чтобы вы перед смертью не мучились, товарищ профессор, — сказал Вревский и склонился к столу, разыскивая среди тарелок подходящую закуску.
Паузу, нарушаемую лишь стуком вилки Вревского по тарелке, нарушил Алмазов.
— Мы еще не решили вопрос, — сказал он обыденно, за что Шавло был ему благодарен, — откуда мы будем наблюдать испытания, если нарком категорически против бункера.
— Ты же знаешь, — сказал вернувшийся Френкель, подхватывая деловой тон Алмазова. — Нарком не выносит замкнутых пространств. Он как птица — чем шире простор, тем он счастливее.
Шавло искал улыбки, намека на нее, но начальник ГУЛАГа не улыбался.
— Даже если мы перенесем наблюдательный пункт в другое место, мы не успеем его оборудовать. Значит ли это, что мы переносим испытания?
— Нет, не значит, — отрезал Френкель. — Испытания состоятся завтра. Каждый день на счету.
— Хорошо, — сказал Шавло, раздражаясь, — мы установим пункт в тундре, километрах в десяти от точки взрыва. Вы увидите сам взрыв, но его воздействия на объекты не увидите.
— Зачем десять километров? Подвинь поближе.
— Ближе опасно.
Френкель подошел к окну, отодвинул штору. Из окна был виден главный корпус института.
— А сколько будет от этого дома до взрыва? — спросил Френкель.
— Четыре километра, — сказал Шавло.
— Вот с той крыши мы и посмотрим, — сказал Френкель. Как отрезал.
— Это все равно опасно.
— Вдоль края крыши положите бруствер из мешков с песком, — приказал Френкель Алмазову. Шавло его больше не интересовал.
— Отличная мысль! — Алмазов предпочел не спорить.
А Шавло подумал, что Френкель, наверное, прав, — с седьмого этажа смотреть куда поучительнее.
— А как же мои сотрудники? — Шавло только сейчас вспомнил, что они могут увидеть то, чего видеть им пока не полагалось.
— Об этом я позабочусь, — сказал Алмазов. — Сегодня ночью их всех перебросят на резервный пункт.
До того пункта было километров тридцать, бараки там пустовали.
— Там холодно, — сказал Шавло.
— Не беспокойся, альтруист, — усмехнулся Алмазов, — там уже протопили. Я знаю, что твои академики нам еще пригодятся.
— Вы свободны, — сказал Френкель. Он пожал руку Алмазову, кивнул Шавло, очевидно, как не имеющему чина.
«Ты будешь лизать мне сапоги», — подумал Шавло, не в силах справиться с неприязнью к всесильному начальнику ГУЛАГа.
Солнце уже перешло зенит, и, когда его закрывали облака, становилось пасмурно и хмуро.
Сначала они пошли к площади. Они не разговаривали. И потому Андрей размышлял о сути этого города. Разумеется, хоть не хочется думать об этом, Берлин — это полигон. Для какого-то особенного оружия, с созданием которого связаны молчаливые корпуса института, отделенные и от зоны, и от складов тремя рядами колючей проволоки — ярко освещенной полосой, по которой даже в самую лютую пургу проходят один за другим наряды с собаками. Там светились окна, но Андрею ни разу не пришлось приблизиться настолько, чтобы понять, что же происходит за ними.