Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Сбивало с толку многообразие Берлина. Если это — отравляющий газ, то незачем было столь тщательно заниматься архитектурой. Но если это какие-то снаряды или бомбы, зачем загонять сюда людей, селить в домах — что за выдумки со зверями?
Хотя Андрей и сказал Айно, что они пойдут искать полезные вещи, на самом деле его более всего интересовала стоявшая сразу за домами высокая, схожая с парашютной, только куда более массивная, ажурная вышка, на площадках которой всегда были люди, и именно туда — об этом Андрей знал от зэков — притащили какой-то ящик, «размером с вагон», по словам соседа по бараку. И установили наверху. А может, это смертоносные лучи, подобно лучам из «Гиперболоида инженера Гарина»?
Они были не одни — многие из жителей вышли на улицы, не сиделось в домах, холодных, как зимние подвалы.
Люди рылись в кучах мусора, оставленного на первых этажах домов и на задворках. Видно, эта плодотворная идея поразила не только мозг Андрея, но оказалась соблазнительной для других граждан — ведь зэк жив тем, что удастся перехватить.
Мостовая, кое-как сложенная из бетонных плит, высохла на солнце, а по площади шагала, будто так и надо, настоящая ворона, отважная, тундровая, полярная. Народ был веселый, потому что можно было полегоньку мародерствовать без вертухаевского глаза: не только подбирать, что кинуто, но и добывать, что плохо прибито, хоть и не ясно, зачем это нужно зэку — деревянный поручень от перил, железный фонарь без начинки, вывеска с немецким сапогом и немецким словом, этот сапог обозначающим.
Нужнее была, например, техническая вата или войлок — отыскался целый чулан, забитый этим добром. Айно с Андреем решили взять на обратном пути.
Пустой и недавно покрашенный город, торцовая мостовая на центральной площади и, главное, пространство, заполненное свежим чистым воздухом и подсвеченное лучами забытого за полярную ночь солнца, никак не сочетались с городскими жителями — косматыми, небритыми, в рваных телогрейках или бушлатах, в опорках и разбитых башмаках. Это было даже анекдотично в своей неправильности. И видно, именно это зрелище натолкнуло Альбину на мысль, которой она поделилась со спутниками, когда они пересекали площадь, — длинные полосы фиолетовой тени и оранжевого солнечного света.
— Ян когда-то говорил мне, — сказала она, — что до революции в тюрьме осужденным на смерть давали вкусный обед, даже икру. И вино.
Странно, когда человек, которого ты не считаешь умным, говорит нечто, столь совпадающее с твоими собственными мыслями. Андрей не успел ответить, ему хотелось возразить, а возразить было нечем. Тут он услышал голос Айно:
— Для нас у них нашелся только перловый суп…
— И хлеб, по полбуханки. Это много, — добавила Альбина.
— Вина не будет, — сказал Айно.
Они говорили, не нуждаясь в Андрее, а он должен был бы показать, что лучше них понимает смысл происходящего.
— Нет, все не так просто, — сказал Андрей. — Зачем Алмазову, самому начальнику Испытлага, приезжать на наши проводы?
— Чтобы увидеть, как я испугаюсь, — сказала Альбина просто.
— Вы?
— Ян меня не любит, но он никак не решался меня убить.
— Убить? — глупо спросил Андрей, не в состоянии совместить в сознании всесильного чекиста и эту почти оборванную женщину.
— Смерть — это очень просто, — сказала Альбина, — а убить очень трудно. И себя, и другого. К этому надо привыкнуть. Он умеет приказать, чтобы убивали другие, а сам он боится убивать. Он трус. Ян — трус.
Яном она называла Алмазова. Ян Янович Алмазов. Конечно же… Она была его любовницей? Или отвергла его любовь?
Айно и Андрей молчали. Они миновали площадь и, завернув за ратушу, вышли на поле, уставленное чучелами в человеческий рост.
Некоторые из чучел упали, утром дул сильный ветер.
Они шли между рядами чучел: с лица — солдаты в немецких касках. У некоторых были нарисованы углем лица. Эти чучела были страшными.
Все меньше встречалось жителей города. Почти все несли с собой доски, бруски или ветошь — каждый думал о морозе ночью и о том, как разжечь костер, несмотря на запреты. Даже если человеку строго-настрого запретили о себе заботиться, он все равно постарается обойти запрет.
За полем манекенов был железнодорожный тупик — здесь кончались рельсы берлинской железной дороги.
В тупике стояли старый паровоз и три вагона с раскрытыми дверями. В паровозе они увидели зэка, незнакомого — бородатого, рыжего, в надвинутой на глаза рваной ушанке. Он жал на рукоятки в кабине и гудел, словно мчался на паровозе. Андрею он помахал, как машут из вагонов стоящим у насыпи грибникам. Андрей обогнул паровоз.
— Осторожнее! — крикнул кто-то без злобы.
Оказалось, что за железнодорожным тупиком была ферма — низкий длинный хлев, перед ним загончики, огражденные брусьями, в загончиках топтали холодную грязь свиньи. Возле стоял толстый мужчина в высоких резиновых сапогах и ватнике.
— Сюда нельзя, — сообщил он. — Я уж сегодня ваших отпугивал.
Оказалось, что в руке у него наган, висит дулом вниз, вдоль бедра.
— Мы не нарушаем, — сказал Андрей, — нам твои свиньи, сам понимаешь, не нужны.
— Свиньи всем нужны. У нас на той неделе хряка увели, ей-богу! Хряк был с быка — а увели. Думали, что ваши, а оказывается, комендатура, на лафете вывезли, не поверишь! Осади назад!
Андрей отступил в сторону, в смешанную со снегом грязь.
— Я на вид добрый, — сказал свинарь. — А так я злой. Если что со свинками случится, я буду в ответе. Сидоренко, напарник мой, при котором хряка увели, он где? Он на общих работах, понимаешь?
— Понимаю.
— Я себя берегу и имущество. Это имущество опытное, понимаешь? Ну и пошли, не оборачивайтесь.
Они пошли дальше, спиной неприятно чувствуя свинаря. Но скоро зашли за штабели леса, видно, оставшегося от строительства и еще не разворованного. Свиноферма исчезла из глаз. Странное место — свиноферма в Берлине.
Но еще большее удивление им пришлось испытать буквально через несколько шагов.
Они попали в зоопарк.
Зоопарк был оформлен как немецкий зверинец, с аркой над входом и немецкими буквами надписью «ZOO». А потом шла двойная шеренга небольших клеток.