Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Мы тоже уходим, — сказал Андрей. Что-то связанное с этим Васильевым было ему неприятно. Он пожилой, ему за пятьдесят. Значит, в Гражданскую было тридцать?
— Может быть, пойдем вместе? У вас есть цель?
Андрей взглянул на Альбину. Он медлил с ответом. Встреча с этим Васильевым могла быть спасением, а могла, и более вероятно, оказаться ловушкой.
— У нас есть цель, — сказала Альбина.
— И наверное, со мной не по дороге.
— Наверное, не по дороге.
— Хотя несчастные всегда должны тянуться друг к другу. Вместе мы сильнее любой танкетки. — И Васильев махнул рукой в сторону бывшего города. — Кстати, как этот город назывался?
— Берлин, — сказал, не задумываясь, Андрей.
— Как трогательно! — обрадовался почему-то Васильев. Левая рука Васильева лежала пальцами на ящичке, пересекая грудь, и именно это заставило Андрея вспомнить военлета Васильева, которого он знал во время той войны. К счастью, не очень близко. И стоило вспомнить, кто этот авиатор, как остальные, связанные с ним воспоминания сложились в непрерывную цепочку.
— Вы были в Трапезунде в семнадцатом году? — спросил Андрей.
— Теперь я тебя вспомнил, юный археолог, — сказал Васильев, — и видно, я старею, и меня пора пустить на мыло — нельзя забывать старых знакомых.
Что бы ни было в прошлом, но сейчас старое знакомство сразу устранило барьер отчужденности, хотя на самом деле для этого не было оснований, — Васильев, даже воскресший в памяти, мог оказаться, к примеру, агентом НКВД или бандитом…
— Так вот, милая барышня, — сказал Васильев, — мы с вашим спутником старые приятели, и это дает мне основание, как старшему товарищу, задать вам прямой вопрос — а ваша воля отвечать или нет: куда и откуда вы бежите?
— Мы бежим вон туда, — просто ответила Альбина. — Я знаю, где есть брошенные бараки, в которых можно пока спрятаться.
— И помереть от голода и холода?
— У нас есть немного картошки и бурака, — сказала Альбина. — Мы будем ловить рыбу, а потом пойдем дальше. Ведь надо попробовать. Правда?
И вопрос был таким откровенным и детским, что Васильев неожиданно для самого себя был растроган голосом и словами этой несчастной блеклой худенькой женщины в громоздком рваном ватнике поверх вытертой до корней меха шубки и в шляпке, поля которой обвисли от воды, словно щупальца у черноморской медузы.
— Разговор окончен, — сказал тогда Васильев. — Вы идете со мной. И вам придется мне довериться. Я обещаю вам еду и ночевку, я постараюсь, но не обещаю, что смогу помочь вам выбраться отсюда. Правда, не бесплатно. Но я полагаю, что самое глупое в нашем положении — вести беседы под дождем в ожидании, когда сюда явится оцепление, чтобы заняться вынюхиванием и выслеживанием. Большевики делали этот фейерверк не для развлечения, а потому, что им хочется убивать людей. Пошли.
И Васильев пошел от танка в тундру, к неглубокому распадку, где тек весенний ручей, вздувшийся от дождя, — склоны распадка могли скрыть их от взгляда со стороны.
Начало темнеть, но сумерки обещали быть длинными, дождь постепенно вылился весь, и стало холоднее — к тому же все они промокли насквозь. Васильев шел впереди и часто поправлял ремень, на котором висел металлический ящик. Ему было тяжело.
За Васильевым шла Альбина, Андрей замыкал шествие. Они почти не разговаривали. Говорить было трудно, каждое слово отнимало кусочек тепла и сил. Порой приходилось заходить в ручей, чтобы перебраться на другой берег, — ручей вилял по долинке. Но все равно, как объяснил Васильев, так идти лучше, чем выше, по открытому месту. Здесь по крайней мере твердая земля, песок и камни.
Когда совсем стемнело, зажглись звезды.
Стало подмораживать. Васильев объявил привал. Он устал. Андрей сказал:
— Если вам тяжело, я могу понести дальше.
— Я буду тебе признателен.
Васильева бил озноб — хорошо еще, что ноги у него не промокли, как у остальных. Что делать? Конечно, их можно допросить и бросить в бараке у берега озерка, даже оставить им консервов. Но оставался вариант, в преимуществе которого надо было еще убедить как самих беглецов, так и Юргена с Карлом, — лететь вместе в Берлин. «Ханна» наверняка поднимет такой груз — она уже истратила достаточно бензина.
Так ничего и не решив, он отложил решение до места — нет пользы ломать себе голову заранее. Главное — дотащиться до самолета. Андрей тянул свинцовый ящик из последних сил, но Васильеву не хотелось забирать его обратно — будем считать, что это часть платы Андрея Берестова — вот и фамилия вспомнилась, — часть платы за спасение. «Андрей наверняка обдумывает возможность напасть на благодетеля, он боится, что я приведу его на стоянку НКВД или в логово бандитов-уголовников. Поэтому чем сильнее он устанет, тем мне лучше». Женщина шла молча и не жаловалась. Они терпеливые — эти маленькие женщины.
Через четыре с половиной часа изнурительной ходьбы они вышли к длинному озеру, у берега которого стоял белый гидроплан, отлично видимый на черной воде при свете половинчатой луны.
Андрей остановился.
— Что это такое? — спросил он.
— Это самолет, — сказал Васильев, будто говорил с идиотом. — Он называется «Ханна», и я на нем прилетел.
Появление Васильева с соотечественниками было воспринято его спутниками по-разному. Юрген был категорически против того, чтобы они даже приблизились к самолету, — они показались ему типичными славянами, грязными, подозрительными, злобными и способными одним своим присутствием загубить и «Ханну», и секретную миссию. Высказав свою точку зрения, он покинул остальных и уплыл на надувной лодке к «Ханне».
Андрей и Альбина слишком устали, чтобы понимать, о чем спор, Васильев, который устал не меньше их, был взбешен ограниченностью подполковника и крикнул вслед Юргену, что тот может улетать на своей идиотской «Ханне», но пускай сам отчитывается перед Герингом о провале миссии.
Карл Фишер, не удержавшийся от того, чтобы при свете магниевой вспышки не сфотографировать неожиданных гостей, волей судьбы должен был разрешить спор. Но для него никаких сомнений не существовало — узники погибшего городка были счастливейшей находкой, куда более ценной, чем все фотографии, вместе взятые. Одно дело отправиться в Африку на поиски белого носорога и привезти оттуда его фотографию, сделанную с бреющего полета, другое — явиться с детенышем редчайшего животного. Так что Фишер, поблескивая очками и широко, добродушно улыбаясь, пожал руки зэкам, как гостеприимный хозяин, и спросил, знают ли они немецкий язык? Альбина, запинаясь, ответила, что учила, Андрей отрицательно покачал головой.
— Тогда переведите господам русским, которые, как я понял, бегут из зоны катастрофы, что мы можем оказать им помощь и вытащим их из этой «ловушка». — Последнее слово он произнес по-русски, и Васильев понял, что Фишер знает русский, но не хочет, чтобы упрямый молодой пилот его понимал.
Андрей неожиданно спросил:
— Значит, это немецкий самолет?
— Фашистский самолет? — вторила ему Альбина. Альбина была детищем Советской страны, и для нее слово «фашистский» было страшным и враждебным. Андрей же, когда понял, что его не разыгрывают, ощутил невольное облегчение, потому что в ином случае — окажись Васильев, допустим, агентом советской военной разведки или контролером ЦК ВКП(б) — ну мало ли кем он мог оказаться! — они с Альбиной были обречены либо возвратиться в зону, откуда их ни за что не выпустят живыми, либо пройти мясорубку допросов в какой-то иной советской организации, никак не более гуманной, чем НКВД.