Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
«Сколько он выпил? Во мне уже два стакана. А в нем — три. И держится. А меня ведет, голова живет отдельно, и мысли из нее вываливаются через дырявую шею».
— Пошли, — сказал Ежов. — Наш долг — обследовать. Где фотографы?
Те как раз подошли. Они запыхались, они были взволнованы, глаза блестели от возбуждения и водки. Матя встретил взгляд Хазина, тот боялся идти, он знал о радиации.
Дальше шли, растянувшись в цепочку. Первым шагал маленький Ежов — шуба его была распахнута, фуражка намокла и потемнела от дождя, лицо блестело от воды и пота.
— Нам нет преград! — пел он «Марш энтузиастов». — Ни в море, ни на суше! Нам не страшны ни льды, ни облака…
Он погрозил пальцем нависшему облаку, и Матя сжался, потому что ощутил, как это облако вываливает на землю запас радиоактивных отходов взрыва.
Они вышли на полигон со стороны догоравшего ангара, из которого торчал потемневший нос бомбардировщика.
Ежов пошел вокруг, не боясь огня. Он был смел пьяной отвагой. Все расхрабрились, всем было море по колено, только Матя все более сжимался от страха.
Далее они вышли на площадку, где рядами лежали полуобгоревшие трупы, и ряды их были столь правильны, что Ежов поразился зрелищу и крикнул:
— Это что? Это кто расстреливал?
Алмазов нашелся первым.
— Товарищ нарком, это чучела. Деревянные чучела. Мы испытывали силу ударной волны.
Теперь уже всем стало ясно, что лежат и в самом деле чучела с обгоревшими головами.
— А я уж испугался, — сказал Ежов и мелодично рассмеялся. — Помянем Буратино?
Помянули Буратино. Сержант с капитаном несли стаканы, поднос и мешок с бутылками.
Ежов хотел повернуть к башне, теперь исчезнувшей, к центру взрыва, до нее оставалось метров триста. И Матя понял, что дальше он не пойдет. Хоть убейте — но не пойдет.
— Хватит! — крикнул он спешившему вперед наркому. — Дальше опасно!
— А иди ты! — отмахнулся Ежов.
— В самом деле опасно! — кричал Матя. — Я прошу вас, пожалуйста, не ходите!
Алмазов остановился. Он понимал. Он не знал пределов и масштабов опасности, но понимал, что Матя ее не выдумывает.
Остановился и Ежов. Но момент сомнения в нем был краток. Он закричал весело:
— Капитан, расстреляйте этого паникера!
Капитан ГБ, к которому относился этот приказ, продолжал держать поднос со стаканами, но сержант, до которого смысл приказа дошел быстрее, принял поднос из рук капитана и отступил назад, чтобы не мешать тому расстрелять паникера.
Капитан расстегнул кобуру, он не спешил, и Матя успел смертельно испугаться. Алмазов шагнул к нему, будто прикрывая от опасности.
— Ну ладно, — сказал Ежов, — пошли дальше, чего уставились.
Он не успел сделать и пяти шагов, как остановился. На этот раз над трупом женщины. Женщина лежала лицом вниз, одежда на ней частично сгорела, и тело было красным от ожога.
— Тоже манекен? — спросил Ежов.
— Здесь были осужденные, — тихо напомнил Алмазов.
— Если и были — убрать!
Может, это Альбина, тупо подумал Матя. У него не было никаких оснований подозревать это, но он все равно испугался настолько, что ему стало дурно. Он даже не мог сказать, какого цвета были волосы женщины, они сгорели.
Матя оперся обеими ладонями об остаток кирпичной стены, и его начало рвать — как никогда в жизни не рвало, — весь ужас перед городом, перед бомбой, перед Ежовым соединился в этих спазмах.
Он слышал в промежутках между спазмами, как что-то кричал и смеялся Ежов, другие голоса, но слышал плохо — в ушах звенело, а когда он наконец смог открыть глаза, остальные уже ушли вперед, оставили его в начале улицы, возле обгоревшего женского трупа.
Как только Матя смог, он побрел прочь от башни. Ему казалось, что он бежит, на самом деле он часто, но мелко передвигал ноги, как совсем старый старик. Он спешил убежать от смертельных развалин.
Он пробежал мимо пустых машин и потом перешел на шаг — сил не было бежать. Надо было укрыться в институте, а потом все равно, только спрятаться…
И все дальнейшие события путешествия наркома НКВД товарища Ежова по местам взрыва ядерного устройства он узнал лишь на следующий день от Алмазова, который был вынужден пройти рядом с наркомом большую часть пути. Но радиационную опасность они с Матей не обсуждали.
Сначала Ежов и его спутники прошли улицу развалин, оказались на площади перед бывшей ратушей — от нее осталась груда камня, а у кирхи только снесло колокольню и крышу. Они заходили внутрь кирхи. Там заметили какое-то движение. Думали, что человек, стали стрелять, но оказалась собака, ее убили. Впрочем, больше живых существ в городке не видели. Ближе к вышке даже земля спеклась, как будто керамическая посуда. Она звенела под ногами, и кирпичи стали стеклянными. Даже руин зданий там не осталось — лишь спекшиеся и оплывшие обломки кирпичей. Даже танки, стоявшие рядом с вышкой, оплыли, как кисельные… А на месте вышки была воронка — неглубокая и уже наполнившаяся водой.
И это место было настолько страшным и окончательно мертвым, что даже Ежова проняло. Народный комиссар первым пошел прочь, он уже не пел и отказался от стакана водки, предложенного верным капитаном.
Он не спросил, где Шавло, — словно забыл о нем.
Потом случился печальный казус — обвалилась стена, стоявшая посреди города, и погребла под собой вставшего слишком близко фотографа Хазина. Его сразу вытащили, чтобы не потерять отснятые пленки, но Хазин был мертв.
Рассказывая о возвращении из города, Алмазов не упомянул — то ли забыл, то ли не счел нужным — о последних словах Ежова, сказанных уже в машине.
— Ну как? — спросил тот. — Сможем мы порадовать Хозяина?
— Если не подвели оператор и фотограф, — сказал Алмазов.
— Ты этим займешься.
— Постараюсь.
— Должен понять, кого он теряет, — сказал Ежов сонно. И тут же заснул. И так крепко, что сержанту пришлось на руках отнести его в штабной вагон.
Алмазов понял, что Ежов все время думал об угрозе Берии — и напился он не столько от радости свершения, как от неуверенности, спасет ли его эта бомба от расправы Хозяина.