Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Черт с ними! — Ежов попытался отодвинуть Алмазова с дороги.
— Самолет, который будет вести съемки с воздуха, — почти закричал Матя, — прилетит точно в срок!
Он хотел было напомнить о связистах, которые погибнут, но понял, что этим Ежова не остановить. О других людях, оставшихся и оставленных в обреченном городе, о которых он знал или догадывался, он предпочитал не вспоминать хотя бы потому, что имел основания полагать, что среди них была Альбина.
— Хрен с ним, с самолетом! — Нарком был в тяжелом похмелье. Он плохо соображал, что делает и говорит.
Но Вревский, наклонив к наркому коротко остриженную голову, сказал негромко, но услышали все:
— Нам нужны эти фильмы, товарищ нарком. Мы их должны показать товарищу Сталину. Что мы ему покажем?
— Мы скажем… — Запал Ежова угасал. И тут же гнев начал подниматься вновь, на этот раз он был направлен против операторов.
— Так где они, мать их? Где твои фотографы?
Подошел Френкель — он уже сообразил. Он протянул наркому серебряную стопку. Тот, не заметив, что делает, вбросил в рот содержимое.
— Их сейчас приведут, — сказал Алмазов. — У нас все рассчитано. Главное сейчас — чтобы лишние ушли отсюда. Вы же понимаете, товарищ нарком.
— Кто лишние?
— По списку, подписанному вами, здесь остается десять человек. — Френкель достал список из кармана кожаного с меховым воротником пальто.
— Пускай уходят. — Ежов поскучнел, и Алмазов отошел от него.
Матя посмотрел на часы. До взрыва оставалось еще десять минут.
Через чердачную надстройку на крышу вышли оба фотографа и кинооператор, все трое тащили за собой штативы. И Матя пошел к ним, чтобы показать, где устанавливать камеры, — там, где кончались мешки, на открытом месте. Камерам бруствер только бы помешал.
Матя раздал фотографам и кинооператору черные очки и велел надеть их через пять минут. Оператор примерил и сказал:
— В них работать неудобно.
— Ну, как знаете, — сказал Шавло. Еще не хватало уговаривать идиотов. Хазин, который кое о чем догадывался, очки надел. Заранее. «Еврей, — подумал Матя. — Они всегда осторожные, чуют и остаются живыми там, где русские погибают».
Матя подошел к перископу.
Алмазов стоял у надстройки и смотрел, как один за другим туда уходят охранники и офицеры из свиты наркома. Сам нарком отошел к понижению в бруствере, сделанному для него, и стоял мрачный, руки в карманах. Френкель на шаг сзади. Вревский подошел к перископу — он следил за тем, что делал Матя, и повторял его движения.
Матя обошел всех и раздал черные очки.
Их надели Алмазов и Вревский.
Френкель держал очки в руке. Но ждал, пока их наденет нарком.
— Связь есть! — крикнул лейтенант от телефона. — Сигнал проходит.
— Тогда мотайте отсюда и ждите на шестом этаже. К окнам не подходить, — приказал Алмазов.
Чувствуя опасность, оба связиста поспешили к выходу.
Три минуты до взрыва.
Издалека послышался шум мотора — самолет показался с севера, он шел на высоте километра. Все было правильно.
Матя взглянул в перископ. Городок был пуст и напряжен — он ждал гибели. И Матя должен был его убить. Хотя на ручку машинки нажмет Алмазов. Так договорено.
По ратушной площади шел человечек — Мате не хотелось на него смотреть — почему он там ходит?
— Ну давайте! — закричал Ежов. — Чего вы там! Самолет уже над объектом!
Это только казалось — самолету оставалось больше километра.
— Начать съемку! — приказал Матя.
— И нам тоже? — спросил фотограф Хазин.
— Вот именно!
Алмазов пошел к машинке. Присел рядом с ней. Поглядел на часы.
— Как в аптеке! — крикнул он Мате. Алмазов волновался. Хазин поднял аппарат и сделал снимок. Матя надел черные очки, и все стало туманным и лишь угадываемым.
— Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, — говорил он, все замедляя счет. Ему показалось, что, если считать медленнее, тот идиот уйдет с площади и останется жив.
— Скорее! — закричал нарком. — А то я сейчас сам рвану! Давай!
И Алмазов, подчиняясь Ежову, нажал на рукоять.
И в первое мгновение ничего не произошло.
Первое мгновение было субъективно таким долгим, что Матя успел за него прожить часы горечи и унижения, провала дела всех этих лет… Он даже хотел крикнуть Алмазову, что связь оборвалась и надо ее снова проверять, как в черных очках, в центре, перед самыми глазами начала расцветать и расти огненная, ослепительная даже сквозь черные очки искра. Искра превращалась, клубясь и молча раздуваясь, в огромный пылающий шар, который, словно внутри его крутились черти, двигался, жил, рос, грозя заполнить весь мир и сожрать их, столь неразумно оставшихся на этой крыше.
Наверное, надо было бежать, но бежать было некогда — в каждую последующую секунду вмещалась вечность, и каждая секунда относилась уже к новому миру, которого раньше не было и который сейчас был рожден гением Матвея Шавло.
Шар, ставший таким громадным, что края его дотянулись до крыши, обдав всех горячим дыханием внутренностей Солнца, вдруг потянулся вверх в надежде оторваться от земли и где-то в небе раскрыться необозримым цветком. Но земля не отпускала его, и потому шар уже стал похож на гриб на прямой ножке. Какой гриб? Табачник? Но у того нет прямой ножки! Наверное, это сморчок, но живой сморчок. И когда шар поднялся уже так, что на него надо было смотреть запрокинув голову и в нем уже исчезла черная стрекоза — самолет-наблюдатель, — до Мати донесся утробный и невероятный звук взрыва, такой, что пришлось зажать уши и присесть — на секунду, но спрятаться, и, когда ужас этого звука миновал, Матя понял, что взрыв уже свершился, он уже в прошлом и он, Матя, жив. Цепная реакция не началась, лишь уран-235 выделил нужную нам энергию. И ничего больше. Значит, у нас есть оружие!
Матя, охваченный бесконечной и светлой радостью свершения, оглянулся, чтобы сказать это Алмазову, потому что Алмазов единственный здесь мог оценить и разделить восторг, но Алмазов лежал ничком, зажав уши. Матя посмотрел в другую сторону — Ежов и Френкель сидели на корточках за раскинутым наполовину бруствером, слившись в один мешок. А вот Вревский стоял в черных очках — смотрел в перископ, все как положено. Волна горячего ветра, опрокидывая перископы, обрушилась на крышу, но быстро умчалась.