Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Они ждут, Иосиф Виссарионович, — сказал Поскребышев, стараясь не смотреть на руку Сталина, опустившую в карман смятый в шарик листок бумаги. Тайна этого листка могла заключать в себе сотни тысяч жизней, судьбы городов или государств, а могла быть просто неудавшимся наброском к речи, которую товарищ Сталин готовил к встрече со стахановцами.
Через минуту в кабинет вошли товарищи с Севера.
Сталин считал себя безошибочным физиогномистом и забывал о своих ошибках в определении людей с первого взгляда. Помнил лишь о правильных угадках.
Ежов вошел первым и сделал шажок в сторону, произведя рукой широкий, будто из народного танца, жест, приглашающий остальных заходить в кабинет.
Первым послушался этого жеста Матвей Ипполитович Шавло.
Сталину нетрудно было угадать, что это и есть тот самый физик, потому что остальных — Алмазова и Вревского — он встречал и помнил.
Шавло Сталину не понравился.
Во-первых, преувеличенно высоким ростом, отчего он склонялся к Сталину и вынужден был смотреть на него сверху, а Сталин этого не любил. Во-вторых, фатоватой внешностью — усиками а-ля Гитлер, полубаками, как на вывеске тифлисского парикмахера, вальяжностью манер, напоминающих, как ни странно, графа Алексея Толстого, к которому Сталин относился со снисходительным презрением, полагая, что в постоянном желании угодить граф халтурит и «Хлеб» написал куда слабее, чем другие части своего романа, и получилось, что фигура Сталина обрисована схематично и скучно, как сочинение на заданную, но неинтересную тему. «Наверняка этот Шавло курит трубку, — подумал Сталин. — Но у меня он курить не будет».
— Давно хотел с вами познакомиться, товарищ Шавлов, — сказал Сталин, протягивая руку Матвею и тут же мягко освобождая ее, чтобы поздороваться с чекистами. — Мы внимательно следим за вашей работой.
Сталин прошел на свое место во главе стола, остальные по незаметным экономным жестам Ежова заняли места вдоль стола. Шавло и Алмазов — по правую руку от Сталина, Вревский и Ежов — по левую.
— Я думал, — сказал Сталин, раскрывая пачку папирос и разрывая их, чтобы набить табаком трубку, — собрать также членов Политбюро. Но решил, что эта встреча была бы преждевременной. Работа еще не доведена до успешного конца, и мы вынуждены ограничить круг посвященных в нее самыми надежными и проверенными товарищами.
Сталин замолчал и стал раскуривать трубку, отчего Матвею страшно захотелось закурить, но он понимал, что не может себе этого позволить. Впрочем, судьба, столь прихотливо ведущая его по жизни, должна все изменить. Ведь здесь, в обширном, но притом скромном, почти аскетическом кабинете, есть два великих человека, он и Сталин. И возможно, Сталин еще не понимает, что означает для него самого встреча с Матвеем Шавло. И Сталин еще не знает, что день 18 апреля 1939 года для него не менее важен, чем 7 ноября семнадцатого…
— Пленка узкая, — сказал Ежов, виновато улыбаясь.
— Знаю, — сказал Сталин. — Среди вас не было Эйзенштейна. — Он улыбнулся по-доброму, чуть лукаво и добавил: — Надо было уже лет пять назад направить его вам в консультанты.
Ежов засмеялся высоким голосом.
Как будто ожидавший, когда Ежов отсмеется, вошел низкий сутулый человек с тяжелым обезьяньим лицом, одетый до странного точно как Сталин. Прижимая к груди, он нес проектор.
— Ставьте на стол, — сказал Сталин.
Человек в сталинском френче вытянул из гнезда длинный шнур со штепселем и оглянулся в поисках розетки.
— Выключите настольную лампу, — велел Сталин.
Подчинившись, человек во френче быстро ушел в приемную и мгновенно вернулся в кабинет, неся в руке длинный белый рулон. Он развернул его, рулон оказался экраном, который он повесил на гвоздь, торчавший из стены слева от Сталина. Матя понял, что в этом кабинете такая процедура не внове. Человек во френче стоял в ожидании.
— Товарищ Алмазов умеет обращаться с аппаратом, — быстро сказал Ежов.
Но человек не уходил. Видно, не принято было доверять проектор чужим. Ежов достал из портфеля пленку, намотанную на бобину.
— Вы свободны, — сказал Сталин. — Если товарищи из госбезопасности все умеют делать сами, дадим им попробовать.
Шавло откровенно рассматривал Сталина. Тот оказался темнолицым, рябым и почти седым, и потому смотреть на него было неловко. Как на известную красавицу, которую ты невзначай застал раздетой, в одном халате, с ненакрашенными губами и незамазанными морщинами. Сталин почувствовал его взгляд и, оторвавшись от наблюдения за тем, как готовят к показу проектор, обернулся к Мате и по-кошачьи уперся в него медовыми зрачками, застыло улыбаясь.
— Вы уже, наверное, смотрели этот фильм, товарищ Шавлов, — сказал он, — и вам неинтересно смотреть его снова?
— Интересно или нет, к этому фильму не относится, — ответил Шавло.
— Посмотрим, — сказал Сталин, как бы заранее не соглашаясь.
Сталин склонил голову, и Ежов подхватил это движение, карикатурно склонив свою хорошенькую головку.
— Я хочу заметить, Иосиф Виссарионович, — звонко произнес он. — Мы все, свидетели испытаний, были охвачены радостью и гордостью за нашу страну, которая открывает такие возможности перед человеком.
Сталин приподнял бровь, будто не все понял и хотел переспросить наркома, но передумал и стал раскуривать погасшую трубку.
— Товарищ Алмазов, — произнес он, пыхнув душистым дымом, — закройте шторы, если все готово.
— Все готово, — сказал Алмазов.
Он быстро подошел к окнам и стал одну за другой сдвигать тяжелые шторы. Остальные молча ждали. Каждое погасшее окно было ступенькой к темноте.
В комнате стало почти совсем темно.
Алмазов вернулся к проекционному аппарату.
— Начнем, товарищи? — Голос Сталина прозвучал сам по себе, вне его темного силуэта.
— Поехали, комиссар, — сказал Ежов.
Проектор застрекотал, как швейная машинка. Загорелся экран. Почему-то долго он был ярко-белым, хотя по нему проскакивали какие-то линии и пятна. Затем показался общий план испытательного полигона, как его увидела кинокамера с крыши института.
— Вы видите, — сказал Ежов, — обстановку на полигоне перед началом испытаний.
Шавло видел, как затухает и разгорается красный огонек трубки Сталина.